Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
— Ах, если бы он любил меня по-настоящему… — вздохнула она.
— Ну, что там с тобой? — спросил отец. — Да ты, никак, плачешь? Неужели это все из-за голоса? Тут не плакать надо, а радоваться, дитя мое…
ЖОРЖ ДЮАМЕЛЬ
(1884–1966)
В 1906 году в старинном аббатстве близ Парижа обосновалось содружество молодых поэтов. Они открыли типографию и сами печатали свои книги. Это были — Жорж Дюамель, Шарль Вильдрак и Жюль Ромен. Продержались они недолго: материальные невзгоды сокрушили художнический фаланстер.
Врач по профессии, в годы первой мировой войны военный хирург, спасший жизнь многим фронтовикам, Дюамель пацифистски критически осудил империалистическую бойню в правдивых рассказах, печальных балладах и элегиях.
Дюамель — один из инициаторов создания антимилитаристского движения «Кларте», деятельность которого высоко ценил В. И. Ленин. Вместе с Ролланом и Барбюсом он стремился объединить миролюбивые усилия передовых людей Запада. Но Дюамелю была свойственна ограниченность: он верил в необходимость познания жизни, однако путь к ее переустройству видел лишь в нравственном самоусовершенствовании (эссе «Овладение миром» и «Беседы в суматохе», 1919). Критика ницшеанствующих «спасителей» человечества (комедия «Сообщество атлетов», 1920), интерес к созиданию нового мира (очерки «Путешествие в Москву», 1927) совмещались у Дюамеля с защитой «независимости духа» от политики, боязнью революционной активности масс. Герой его пятитомного цикла романов «Жизнь и приключения Салавена» (1920–1932) стремится к духовной самоотдаче, но так и не может найти себя в общественном действии.
Дюамелю близки традиции реалистов XIX века; Горького он называл своим «учителем и товарищем». Писатель видел опасность фашизма; его очерковые книги военной поры «Французские позиции» (1939) и «Место убежища» (1940) были сожжены оккупантами, которых он выставил на позор в очерке «Руины морали: Орадур-сюр-Глан» (1944). Десятитомная серия романов «Хроника семьи Паскье» (1933–1945) — итоговое создание художника, встревоженного общим кризисом буржуазного общества. Примечательны мемуары Дюамеля «Моя жизнь при свете дня» (1945–1953) и книга о радости творчества «Труд, мой единственный отдых!» (1959).
Georges Duhamel: «Vie des martyrs» («Жизнь мучеников»), 1917; «Civilisation» («Цивилизация»), 1918; «Les hommes abandonnes» («Обездоленные»), 1921; «Les septdernieres plaies» («Семь последних ран»), 1928; «Fables de mon jardin» («Притчи моего сада»), 1936; «Recits du temps de guerre» («Рассказы военной поры»), 1949.
«Третья симфония» («La troisieme symphonie») входит в сборник «Жизнь мучеников», «Кирасир Кювелье» («Le cuirassier Cuvelier») — в сборник «Цивилизация».
Третья
Каждое утро санитары приносили фельдфебеля Шпета в перевязочную, и всякий раз с его появлением там возникал некоторый холодок.
Другие раненые-немцы — оттого ли, что с ними хорошо обращались, от неотступной боли, по иным ли причинам, — стали податливей и принимали заботу и уход не без признательности. Но не таков был Шпет. Неделю за неделей мы бились, стараясь вырвать его у смерти, потом — стараясь облегчить его страдания, а он ничем ни разу не показал, что ценит наши усилия, и мы не слыхали от него ни слова благодарности.
Он знал немного по-французски, но пользовался этим лишь для надобностей сугубо практических, чтобы сказать, к примеру: «Еще немного ваты под ногу, мсье!» — или: «Температура сегодня высокая?»
А помимо этого мы неизменно видели застывшие черты, и неизменно жестко и холодно смотрели из-под белесых ресниц бесцветные глаза. По некоторым признакам мы догадывались, что перед нами человек умный и образованный, но его явно одолевали жгучая ненависть и преувеличенное чувство собственного достоинства.
Он мужественно переносил боль и самолюбиво старался ничем не выдать, как страдает его израненная плоть. Не помню, чтобы он при мне хоть раз вскрикнул, а ведь это было бы вполне естественно и ничуть не уронило бы господина Шпета в моих глазах. Он только стонал, у него вырывалось глухое «А!..», точно у дровосека, что с маху вонзает топор в неподатливый ствол.
Однажды нам пришлось его усыпить, чтобы надсечь края раны на ноге и выпустить гной; он сильно покраснел и сказал почти с мольбою:
— Но вы ее не отрежете, мсье, правда? Только не отрезайте!
А едва очнулся от наркоза, вновь стал держаться сухо и враждебно.
Под конец мне уже не верилось, что лицо его способно выразить какие-то иные чувства, кроме сдержанной злобы. Неожиданный случай обнаружил, что я заблуждался.
У меня, как, впрочем, у многих, есть привычка: чем-нибудь озабоченный, я насвистываю сквозь зубы. Может быть, это и неуместно, а все же я не могу не насвистывать, особенно когда поглощен нелегкой работой.
И вот однажды утром я заканчивал перевязывать фельдфебеля Шпета и рассеянно что-то насвистывал. Я смотрел только на его ногу и не обращал ни малейшего внимания на лицо, как вдруг странным образом ощутил, что он смотрит на меня совсем иначе, чем прежде. Я поднял глаза.
Поистине, произошло нечто необычайное: лицо немца преобразилось, просветленное, согретое непонятным оживлением и радостью: он улыбался, улыбался — и я его не узнавал. Я просто не мог поверить, что черты, которые мы видели изо дня в день, способны вдруг принять выражение столь мягкое и открытое.
— Скажите, мсье, — пробормотал он, — ведь это Третья симфония, правда? Вы… как это называется… свистели, я правильно сказал?
Я перестал насвистывать. Потом ответил:
— Да, как будто Бетховен, Третья симфония.
И замолчал, взволнованный.
Через пропасть нежданно перекинулся хрупкий мостик.
Так продолжалось несколько секунд, я еще раздумывал о случившемся, но тут снова на меня пала леденящая, неизменная тень — враждебный взгляд господина Шпета.