Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Три года Ж.-Р. Блок провел в окопах, был ранен; в госпитале правил гранки романа «… и компания» (1918). Через историю одной семьи здесь воссоздана история французской буржуазии, гнетущая атмосфера буржуазного предпринимательства.
В 20-е годы Ж.-Р. Блок публикует новеллы (сборник «Рено идет на охоту», 1927), документальные повести («На грузовом пароходе», 1924; «Курдская ночь», 1925) и литературно-критические статьи, утверждающие гражданскую ответственность художника. Проблема гражданственного искусства волнует Блока и в период работы над романом «Сибилла» (1932).
Тысяча
В канун второй мировой войны, когда будущие коллаборационисты запретили ФКП, коммунисту Ж.-Р. Блоку пришлось уйти в глубокое подполье, а затем выехать в СССР. В течение четырех лет его голос звучал в эфире, на московской волне. Он обращался к своим соотечественникам с ободряющими словами правды о битве советского народа против фашистских захватчиков, с призывом крепить дружбу между Советской страной и сражающейся Францией. Цикл этих радиопередач вошел в книгу очерков «От Франции преданной к Франции, взявшейся за оружие». Здесь же, в Москве, Блок создал пьесу о восстании французских моряков — «Тулон» (1943). Возвращение на родину было печальным: в гитлеровских застенках погибли мать и дочь писателя. Но он снова занял место в строю: до самой смерти на посту главного редактора возрожденной «Се суар» Жан-Ришар Блок прозорливо анализировал опасные симптомы начинавшейся «холодной войны».
Jean-Richard Bloch: «Levy» («Леви»), 1912; «Les chasses de Renaut» («Рено идет на охоту»), 1927.
Рассказ «Рено идет на охоту» входит в одноименный сборник.
Рено идет на охоту
В это утро Рено проснулся с твердым намерением подстрелить какого-нибудь зверя. Он распахнул окно. В комнату вполз длинный язык бледно-серого тумана. Вместо неба над холмами словно разливалось нечто текучее.
Рено принадлежал к числу тех людей, которым все удается, которые пожимают плечами, когда речь заходит о невезении, усмехаются, когда при них говорят о доблести, и считают, что достаточно носить усы, чтобы покорять женщин и распутывать все их козни, и достаточно доброго ружья, чтобы зайцы тысячами выскакивали прямо у тебя из-под ног.
Итак, в это утро Рено проснулся с твердым намерением подстрелить какого-нибудь зверя, как в другие утра он просыпался с намерением выкурить трубку или съесть яичницу с ветчиной.
Накануне вечером фермер, прощаясь с ним, сказал:
— Знаете, мсье Жозеф, завтра на заре славная будет охота в низине — зайчишек можно настрелять сколько угодно.
Рено скорчил презрительную гримасу. Со скучающим видом пошел он за фермером, который непременно хотел показать ему поле, где завтра будет такая славная охота.
— Вот увидите: я скоро разбогатею на продаже шкур о к, — шепнул ему фермер, хитро подмигнул и ушел.
И все же, вопреки своему вчерашнему настроению, наутро Рено встал в четыре часа и прежде всего подумал о том, что надо пойти пострелять. Охотничий сезон кончился. Но поместье было огорожено, да к тому же Рено вообще плевал на всякие запреты.
— А может, он и не появится, — сказал фермер в ответ на его замечание, что можно нарваться на сторожа.
Рено встретил вползший в комнату язык тумана легкой дрожью и начал поспешно одеваться, как человек, который жаждет побыстрее взяться за неотложное дело. Он спустился по лестнице, снял с крючка ружье — славное восьмикалиберное ружье — и открыл затвор.
Обнажилось алчное чрево казенной части. Рено ощутил округлую, крепкую мускулатуру ружья — два сдвоенных ствола отскочили вниз с холодной жадностью, отброшенные затвором. Полоска света, проникшая внутрь через разверстую пасть, играла на грани, полируя голубым, металлическим блеском душу этих двух братьев, лишенных привязанности к чему бы то ни было.
Рено вложил в стволы патроны. Цилиндрики из сероватого картона выглядели такими безобидными. Медные стаканчики гильз заткнули отверстия стволов, и все вместе вновь приняло строгое обличье точного прибора. Донышко гильзы, обведенное ободком более красной меди, притягивало к себе взгляд. Оно как бы говорило: «Сюда направлен удар. Здесь предрешается гибель».
Рено весело опустил отяжелевшее ружье дулом вниз и с видом человека, для которого мир припас множество удовольствий, скупым движением большого пальца закрыл затвор. Парень он был, в общем, славный. Он надел нижнюю фланелевую рубаху, простые веревочные туфли и больше ничего — ведь он шел только затем, чтобы подстрелить какую-нибудь живность.
За порогом колыхалась текучая масса, которую он заметил еще из окна. Не успел он выйти на крыльцо, как эта масса — холодная, обжигающая, словно эфир, и липкая, точно снег, — обволокла ему лицо, забила нос, глаза, уши, обвила шею, облепила ладони. Он часто-часто заморгал.
Все, что происходит во вселенной, есть лишь отблеск сновидений, некогда сотканных сивиллой где-то в недрах земли; точно так же и все запахи представляют собой лишь слабое и весьма приблизительное воспроизведение того изначального аромата, который издает материя и о котором мы давно забыли. Лишь на несколько часов в сутки появляется этот аромат. Человек, который бодрствует в эти часы, постигает самую суть вещей.
Вот и сейчас, на заре, над землей носился сильный запах родниковой ледяной воды — матери всего сущего. Пьянящая первозданная чистота овевала день в момент его зарождения.
Нечто, скорее жидкое, чем газообразное, колыхалось над землей. Все растения — вплоть до мельчайшей былинки — погружали в это нечто свои стебельки и получали свою ежедневную жемчужину влаги. В этой животворной ванне распрямляли свои скелетики и тянулись в бесконечность крохотные злаки, высотой не более мизинца. Длинные рыжеватые нити паутины повисли от одного края горизонта до другого в бледном свете зарождающегося дня. Мир казался перевернутым аквариумом. На поверхности земли — словно в глубинном иле — возникали зародыши; прозрачные пузырьки воздуха поднимались ввысь и лопались где-то в атмосфере.