Французская сюита
Шрифт:
Супругов Мишо с несколькими попутчиками в пятницу вечером подвезли на машине. Их подобрал военный грузовик. Всю ночь они ехали, скорчившись среди ящиков. К утру прибыли в городок, какой — они так и не узнали. Им сказали, что железную дорогу здесь не бомбили. И они по прямой доберутся до Тура. Жанна постучалась в первый же дом на окраине и спросила, нельзя ли умыться. На кухне было не протолкнуться, в мойке стирали другие беженцы, однако хозяева пустили Жанну в сад, и она умылась у колонки. Морис купил зеркальце на цепочке, повесил его на ветку и хорошенько побрился. Они почувствовали себя гораздо лучше и были готовы отстоять длиннейшую очередь за супом, который давали в казармах, и еще более длинную — за билетами в третий класс. Они как раз поели и шли через площадь к вокзалу, когда началась бомбежка. Вражеские самолеты последние дни постоянно
Внезапно один из них сменил направление и спикировал на толпу. Жанна подумала: «Он падает». Потом догадалась: «Нет, бомбит город, сейчас сбросит бомбу, мы пропали!» И безотчетно зажала рот рукой, чтобы не закричать. Бомба накрыла здание вокзала, другая упала на полотно железной дороги. Стеклянная крыша разбилась вдребезги, осколки разлетелись по площади, калеча и убивая столпившихся людей. Матери в панике бросали детей, будто тяжелые ненужные сумки, и разбегались. Некоторые, наоборот, прижимали ребенка к себе так крепко, словно надеялись втиснуть его обратно в утробу, единственное надежное убежище. Убитая женщина подкатилась под ноги Жанне, и та узнала в несчастной свою попутчицу в фальшивых жемчугах. Разноцветные стразы поблескивали у нее на шее, на пальцах, из размозженной головы хлестала кровь. Жанна почувствовала, как горячая кровь окатила ей туфли, чулки, юбку. Хорошо, что некогда было разглядывать мертвых! Раненые звали на помощь из-под обломков. Она попыталась вместе с Морисом и другими мужчинами разгребать завалы камней и стекла. Но не смогла. Не хватило сил. Она заметила, что по площади с жалобным плачем бегают дети, разыскивая матерей. Созвала их, отвела за руку ко входу в собор, оставила там всех вместе и вернулась на площадь. Если видела в толпе обезумевшую женщину в слезах, что металась из стороны в сторону, говорила спокойно и громко, так что даже сама удивлялась:
— Ваш малыш ждет у входа в собор. Идите туда. Все, кто потерял детей, идите к собору.
Женщины бегом бросались вверх по ступеням. Они рыдали, смеялись, испускали странные сдавленные нечеловеческие крики. Дети успокаивались гораздо быстрей. Они мгновенно переставали плакать. Матери уносили их, крепко прижав к груди. Ни одна не догадалась поблагодарить Жанну. Мадам Мишо пошла к вокзалу, там ей сказали, что город мало пострадал, но под бомбы попал санитарный поезд, который как раз подходил к платформе, зато пути в направлении Тура целы. Сейчас сцепят вагоны, и поезд тронется. Люди, позабыв про убитых и раненых, обхватывали шляпные картонки и сумки, будто утопающие — спасательные буйки, и спешили к поезду. Дрались за каждое место. Мишо увидели, как выносят раненых солдат. Давка была такой, что им не удавалось пробиться к носилкам и заглянуть в лица. Раненых грузили на спешно реквизированные гражданские и военные грузовики. На глазах у Жанны офицер подошел к машине, где ехали мальчики со священником. Она услышала, как он сказал:
— Мне очень жаль, господин аббат, я вынужден забрать у вас грузовик. Необходимо отвезти раненых в Блуа.
Священник кивнул детям, и те стали вылезать из кузова.
— Мне жаль, господин аббат, — повторил офицер. — Вы эвакуируете школьников?
— Сирот.
— Если хватит бензина, отошлю машину обратно.
Подростки, от четырнадцати до восемнадцати лет, с чемоданчиками в руках столпились вокруг священника. Морис потянул жену за рукав.
— Пошли?
— Нет. Подожди.
— В чем дело?
Жанна старалась разглядеть, кого несут на носилках сквозь толпу. Но толпа была плотная, рассмотреть раненых не удавалось. Рядом другая женщина тоже вставала на цыпочки. Ее губы двигались: она беззвучно молилась или твердила чье-то имя. Женщина взглянула на Жанну.
— Все кажется, что твоего несут, верно?
Та в ответ вздохнула. Почему, собственно, ее сын, ее дорогой сыночек, должен оказаться здесь, среди раненых? Может быть, он в безопасности. Даже на самой страшной войне остаются заповедные области, огонь полыхает вокруг, но не трогает их. Жанна спросила:
— Вы не знаете, откуда пришел этот поезд?
— Не знаю.
— Много погибших?
— Говорят, в двух вагонах никто не выжил.
Наконец Жанна сдалась, и Морис увел ее. Они с трудом протолкнулись к вокзалу. Им приходилось перешагивать через булыжники, бут, груды битого стекла. Вот и уцелевшая третья платформа. Закопченный пригородный поезд, готовый везти их в Тур, мирно пыхтел, выпуская клубы пара.
Жана-Мари ранило два дня назад; его везли на том самом, попавшем под бомбы санитарном поезде. На этот раз Жан — Мари уцелел, хотя вагон, где он ехал, загорелся. Он слез с полки, дошел до двери и почувствовал: от перенапряжения рана у него открылась. Он почти потерял сознание, когда его подобрали и уложили в кузов грузовика. Жан-Мари лежал на спине, голова свесилась с носилок и при каждом толчке тяжело ударялась об угол пустого ящика. Три машины, нагруженные ранеными, медленно продвигались одна за другой по запруженной людьми, опасной из-за частых обстрелов дороге. Над эшелоном кружили вражеские самолеты. Жан-Мари на минуту очнулся от смутного забытья и подумал: «Вот так же пугаются куры, когда над ними кружит ястреб».
Он вспомнил деревенский дом кормилицы, в детстве он приезжал к ней на Пасху. Залитый солнцем двор, куры клюют зерно, роются в золе, вдруг костлявые руки старой кормилицы схватывают одну, связывают ей лапы, уносят, и через пять минут на землю с тихим неприятным бульканьем струится ручеек крови. Смерть пришла. «Вот и меня схватили, скрутили, понесли, — думал он. — Схватили и понесли. А завтра бросят в яму, голого, худого, похожего на ощипанного куренка».
Он так крепко ударился лбом о ящик, что застонал, у него не было сил кричать; на слабый стон обернулся сосед, легко раненный в ногу.
— Что, Мишо? Худо тебе?
«Дай мне пить, положи поудобней голову и сгони с глаза муху», — хотел попросить Жан-Мари, но лишь выдохнул:
— Худо…
И снова закрыл глаза.
— Ничего, тебя вылечат, — пробормотал товарищ.
И тут начали бомбить эшелон. Мост через узкую реку обрушился; теперь они отрезаны от Блуа; нужно возвращаться, снова разгонять беженцев; в объезд через Вандом они доберутся до госпиталя ночью, не раньше.
«Бедные парни», — думал военный врач, глядя на Жана — Мари, который был ранен тяжелей остальных. Только что он сделал ему укол. И все-таки они двигались вперед. Два грузовика с легко раненными врач отправил к Вандому, а шоферу третьего, что вез Мишо, приказал свернуть на проселок, чтобы срезать по короткой дороге. Но вскоре им пришлось остановиться. Кончился бензин. Врач пошел узнать, куда можно перенести раненых. Теперь они оказались в стороне от потока машин и толп беженцев. Врач поднялся на холм и увидел вдалеке в ласковых спокойных нежно-голубых июньских сумерках сплошную темную массу, до него донеслась резкая какофония сигналов, голосов, он прислушался к зловещему глухому гулу, и душа у него тоскливо заныла.
Обернулся в другую сторону — там виднелась небольшая деревня. Она не опустела, но в ней остались только женщины и дети. Все мужчины ушли на фронт. В один из домов перенесли Жана-Мари, других раненых устроили по соседству. Врач одолжил женский велосипед и сообщил, что едет в город за подмогой, бензином, транспортом — всем, что удастся раздобыть.
«Если парню суждено умереть, — думал он, бросая прощальный взгляд на Мишо, который лежал на носилках посреди деревенской кухни, в то время как женщины стелили ему постель и наполняли горячей водой грелку, — пусть лучше умрет на чистых простынях, а не в грязи на дороге».
Врач поехал в Вандом. Он крутил педали всю ночь, к утру прибыл в город и там попал в плен к немцам. Он так и не вернулся, поэтому деревенские женщины бросились за помощью в ближайшую больницу. Но больница была переполнена жертвами последней бомбардировки, у врачей и сестер хватало дела. Раненые так и остались в деревне. Женщины роптали: мужчин нет, они теперь сами и в поле, и со скотиной, а тут еще раненых навязали, ходи за ними!
Жан-Мари в жару с трудом разлепил воспаленные веки. У его постели вязала желтая старуха с длинным носом, бормоча: «Знать бы, что и мой там ухожен не хуже этого, чужого». Сквозь забытье он слышал стук стальных спиц, по его одеялу скакал шерстяной клубок; в бреду ему показалось, что у клубка острые ушки и хвост, он попытался его погладить. Иногда к постели подходила молодая племянница хозяйки, с грубоватыми чертами, но такая румяная, свежая, с живыми ясными карими глазами. Как-то она положила ему на подушку горсть вишен. Есть их было нельзя, он просто прижал их к пылающим щекам и ощутил облегчение, счастье.