Французская сюита
Шрифт:
— На вашем месте, — наконец произнес солдат, — я бы поскорей сматывался. Немцы точно сюда заявятся. Странно, что до сих пор их нет. Впрочем, зачем им спешить, — прибавил он с горечью. — Им теперь до Байонны дойти — раз плюнуть.
— Вы думаете, все кончено? — робко спросила Флоранс.
Солдат не ответил и поспешно ушел. Они тоже поплелись потихоньку. Все прямо, прямо, пока не вышли из города. Ночью город казался безлюдным, сейчас из него потянулись беженцы, волоча свой скарб. Одни прибивались к другим, все старались держаться вместе — так испуганные животные после грозы ищут себе подобных и сбиваются в стадо. Солдаты, охранявшие мост, пропускали беженцев. Корты шли по мосту. Над ними сияло ясное небо ослепительной голубизны: ни облачка, ни единого самолета. Внизу струилась, сверкая на солнце, дивная река. На том берегу виднелся лесок с зеленой нежной свежей листвой, за ним открывалась дорога на юг. Внезапно лесок зашевелился и пополз им навстречу. Замаскированные немецкие танки и грузовики надвигались на них. Корт видел, как люди впереди вскидывали руки и скорей бежали обратно. Французские солдаты начали стрелять, немецкие автоматы застрочили в ответ. Оказавшись на линии огня, беженцы бросились врассыпную. Некоторые, обезумев, топтались на месте; одна женщина прыгнула с моста в воду. Флоранс впилась ногтями в руку Габриэля и заорала:
— Назад, бежим скорей!
— Нет, мост сейчас взорвут! — крикнул Габриэль.
Он схватил ее за руку и потащил вперед; внезапно его пронзила странная мысль, молнией обожгла: они бегут навстречу гибели. Он обнял Флоранс, рукой пригнул ей голову, закрыл полой ее лицо, как закрывают лица приговоренным к казни, и, весь дрожа, задыхаясь, буквально на руках перенес ее на другой берег. Хотя сердце готово было выпрыгнуть из груди, он не чувствовал страха. Он был уверен, что невидимая рука хранит его, такого ничтожного, жалкого, маленького, настолько маленького, что грозная судьба не заметит его и пощадит, как буря щадит соломинку. Они одолели мост, пробежали под самым носом у немцев, мимо танков, мимо солдат в серой форме. Наконец, путь свободен, смерть осталась позади, и вдруг, нет, глаза их не обманули, они узнали ее, узнали: на опушке стояла их машина, — верные шофер и служанка не уехали без них. Флоранс выговорила только: «Жюли! Да наградит вас Бог!» Габриэлю голоса слуг показались странными и далекими, словно он понемногу выбирался из тумана обморока. Флоранс плакала. Понемногу, еще не веря в чудо, с большим трудом мало-помалу приходя в себя, Габриэль понял, что ему вернули машину, вернули рукописи, что он цел, невредим и никогда больше не будет мучиться, голодать, как простой смертный, не будет героем и в то же время трусом, что он особое существо, защищенное от всех бед, — Габриэль Корт!!!
Юбер Перикан вместе с подобравшими его солдатами приехали в городок Мулен на берегу Алье. Они прибыли туда в понедельник, семнадцатого июня, в полдень. За это время к ним присоединилось немало добровольцев: жандармы, сенегальцы, бойцы расформированных частей, тшетно пытавшиеся не потерять боеспособности, стремившиеся к любым очагам сопротивления с отвагой отчаяния; и, наконец, такие же мальчишки, как Юбер, потерявшиеся во время всеобщего бегства или улизнувшие ночью из дому, чтобы «примкнуть к нашим войскам». Эта магическая формула передавалась из уст в уста в деревнях и на фермах. «Примкнем к нашим войскам, не дадимся немцам, окопаемся за Луарой», — повторяли один за другим все шестнадцатилетние. И появлялся такой вот розовый круглощекий мальчик с ломающимся голосом, пальцами в чернилах, приносил за плечами узелок с чистой рубашкой, политой материнскими слезами, и остатками вчерашнего ужина, в спешке завернутыми в свитер. Впрочем, три мальчишки пришли с отцами, ветеранами прошлой войны, которым возраст, старые раны и многодетность помешали уйти на фронт в сентябре. Командный пункт батальона расположился под каменным мостом у железнодорожного переезда. Юбер насчитал по дороге и на берегу в лагере около двухсот человек. По неопытности ему казалось, что врагу противостоит могучая армия. Он видел тонны мелинита на мосту, но не подозревал, что не хватает бикфордова шнура, чтоб его запалить. Солдаты молча трудились, потом спали на голой земле. Со вчерашнего дня они ничего не ели. К вечеру всем дали по бутылке пива. Юберу не хотелось есть, однако, выпив горького светлого пива с седой пеной, он почувствовал себя лучше. Пиво придало ему душевных сил. По правде сказать, он тут никому не был нужен. Он подходил то к одному, то к другому и робко спрашивал, чем помочь; ему не отвечали, даже не оборачивались. Он увидел, как два солдата несут к мосту солому и ветки; третий катил бочку смолы. Юбер поднял огромную ветку так неловко, что ободрал руку и невольно вскрикнул от боли. Этого, кажется, никто не услышал, но, дотащив ветку и бросив ее на мосту, он все равно сгорел со стыда, поскольку один из солдат сердито крикнул:
— Чего под ногами путаешься? Не видишь, что мешаешь, черт тебя дери?
Юбер поплелся прочь, оскорбленный до глубины души. Стоя неподвижно на берегу Алье, спиной к дороге, ведущей в Сен-Пурсен, он наблюдал, как трудятся солдаты, но не понимал, зачем они все это делают. Солому и хворост, облитые смолой, вместе с пятидесятилитровой канистрой бензина собирались поджечь, чтобы не дать врагу сразу захватить мост; мелинит должен был взорваться от выстрела из 75-мм орудия.
И так весь остаток дня, всю ночь, все следующее утро: часами пустое, томительное, бессмысленное, почти бредовое ожидание. По-прежнему без еды и питья. Даже крепкие румяные крестьянские мальчишки побледнели от голода, почернели от пыли, словно бы в один миг повзрослели: волосы у них стояли торчком, глаза горели лихорадочным блеском, лица выражали страдание, упрямство и злость.
Только в два часа пополудни на противоположном берегу показались немцы. Та же моторизованная колонна, что проходила утром через Паре-ле-Моньяль. Юбер смотрел, раскрыв рот, как они мчатся к мосту на невиданной скорости — мирный деревенский пейзаж рассекала зловещая, смертоносная молния. Грянул выстрел, мелинит, который должен был преградить им путь, взорвался. Опоры моста, обломки, люди полетели в реку. Мимо Юбера пробежали солдаты.
«Вот оно! Мы атакуем!» — решил Юбер; и весь похолодел, в горле пересохло — те же ощущения он испытывал в детстве, когда слышал на улице военный марш. Юбер бросился вперед и едва не влетел в пылающий ворох соломы и хвороста, который успели поджечь солдаты. В рот и в нос лез черный дым от горящей смолы. Из глаз потекли слезы, он задохнулся, закашлялся и отпрянул. Его охватило отчаяние. У него нет оружия. Он не сможет драться. Пока все сражаются, он, никчемный болван, обречен стоять в стороне и бездействовать. Утешало лишь то, что другие тоже редко отвечали на вражескую пальбу. Сначала ему казалось, что они следуют какой-то хитрой тактике, потом он понял: просто нет боеприпасов. «Но раз нам приказано защищать мост, значит, это необходимо. Мы выполняем важное задание, может даже, прикрываем отступление основных сил французской армии». Он ждал, что вот-вот на дороге со стороны Сен-Пурсена покажутся готовые к битве отряды, подоспеет подкрепление, им крикнут: «Ребята, не сдавайтесь, мы уже близко! Мы им покажем!» Или что-нибудь еще более воинственное. Но никто не приходил. Вдруг Юбер увидел человека с окровавленной головой, тот шатался как пьяный, привалился к кусту, странно неестественно подогнул колени, прижал подбородок к груди, да так и остался сидеть, опираясь на ветки. Офицер повторял в ярости и отчаянии:
— Ни врача, ни фельдшера, ни санитара! Что мне делать с раненым?!
— Да был у нас тут, на окраине, плохонький лекарь, — сказал ему кто-то.
— Господи! Что делать с раненым? Бросить придется.
Снаряды попадали в дома, полгорода пылало. День был ясный, солнечный, и при ярком солнце языки пламени казались бледно-розовыми, почти прозрачными, дым столбом поднимался к небу, желтоватый, серый, пронизанный золотыми лучами.
— Отступают ребята, — сказал Юберу солдат, показывая на пулеметчиков, перебегавших железнодорожный переезд.
— Но почему?! — в ужасе крикнул тот. — Почему они больше не стреляют?
— Чем стрелять-то?
«Катастрофа! Нас разбили! Я свидетель страшного поражения, страшнее даже чем Ватерлоо. Мы погибли, я больше не увижу маму, не увижу своих. Сейчас меня убьют», — в панике думал Юбер. Осознание безвыходности, странное равнодушие ко всему, отчаяние, мучительная усталость нахлынули на него. Он не слышал приказа отступать. Но треск автоматных очередей, вид солдат, бегущих под огнем, заставили его броситься прочь; перепрыгнув через ограду, он оказался в чьем-то садике, где стояла пустая детская коляска. Тем временем бой продолжался. Хотя немцы-победители уже бесчинствовали по всей Франции, здесь им по-прежнему сопротивлялись — без оружия, танков и боеприпасов, — отстаивая клочок земли между железной дорогой и мостом. Внезапно в душе Юбера поднялась отчаянная отвага, похожая на безумие. Он позорно бежал и теперь должен вернуться на линию огня, к людям, что упорно не сдавались немецким автоматчикам, хотя у них были только незаряженные ручные пулеметы; вернуться и умереть вместе с ними. Он бросился обратно под пули, топча разбросанные по садику игрушки. Куда подевались хозяева? Убежали? Перелезая через металлическую решетку под градом пуль, он сотни раз мог погибнуть, однако спрыгнул на землю невредимым и пополз по дороге к берегу реки, обдирая в кровь локти и колени. Ему было не суждено исполнить задуманное. Он прополз полпути, и вдруг стрельба прекратилась. В одно мгновение стало невероятно тихо; Юбер опомнился. Заметил, что вокруг стемнело, почувствовал, что едва жив от усталости. Сел. Голова гудела, как колокол. Яркий лунный свет заливал дорогу, но Юбера укрывала широкая тень дерева. Пожар все еше бушевал; выстрелы смолкли.
Юбер боялся, что на дороге его схватят немцы, и пошел лесом. Иногда он останавливался в раздумье, понимая, что от них не спрячешься. Моторизованные колонны за пять дней одолели пол-Франции. Затем, вне всякого сомнения, вторгнутся в Италию, Швейцарию, Испанию. Рано или поздно немцы его найдут. Юбер забыл, что на нем нет военной формы, что доказательств его участия в боевых действиях не существует. Он был уверен, что его возьмут в плен. Если раньше он всей душой стремился на фронт, то теперь с не меньшим упорством старался забыть прежние мечты, из-за которых впервые в жизни так близко увидел мертвых, старался спрятаться, подальше убежать от горящих домов и разрушенных мостов. Он лихорадочно высчитывал, какое расстояние преодолеют немцы за ночь. Представлял, как они захватывают города один за другим, убивают и берут в плен, представлял, сколько им достанется трофеев: брошенное оружие, оставленные на дороге из-за нехватки бензина грузовики и танки, наконец, замечательные противотанковые орудия, которыми Юбер любовался в журналах. Он дрожал от страха, полз на карачках под обстрелом, плакал один в поле, освещенном луной, но все еще не верил в победу немцев. Как не верит человек в смерть, пока молод и здоров. Солдаты просто отступили, они отдохнут и снова бросятся в бой. Он тоже будет сражаться. Будет… сражаться… «Разве я сражался? — вдруг подумал Юбер. — Я ведь ни разу не выстрелил». Его охватил отчаянный стыд, и он вновь заплакал, словно от мучительной боли. «Я не виноват, у меня не было оружия, что я мог сделать голыми руками?» Он вспомнил, как, выбиваясь из сил, тащил к мосту огромную ветку. Даже ветку поднять не смог, а хотел первым выбежать на мост, повести за собой отряд, броситься на вражеские танки, умереть, выкрикнув: «Да здравствует Франция!» Чувство безнадежности и усталость довели его до полного помрачения. Но внезапно сознание прояснилось, он занялся на удивление зрелыми размышлениями о глубинных причинах поражения, о судьбе своей страны, о смерти. Потом задумался о себе, о собственном будущем и мало-помалу окончательно пришел в себя. «Черт подери, ну и задаст мне мама!» — подумал он, и его напряженное, бледное, за последние сутки осунувшееся, будто постаревшее лицо на мгновение осветилось широкой детской улыбкой, доверчивой и доброй.
Он набрел в поле на узенькую тропинку и пошел по ней. Словно бы и не было войны. Журчали ручьи, пел соловей, живые изгороди цвели и благоухали, колокол отзванивал часы, деревья шелестели нежной яркой листвой. Он вымыл руки, сложил их ковшом, напился, умылся и почувствовал себя лучше. Но сколько ни искал, плодов на ветках не обнаружил. Он знал, что они созревают позже, но был еще очень молод и верил в чудеса. Тропинка вывела его на проселок. Юбер прочел на указателе: «Крессанж, 22 километра». Оглянулся с недоумением, заметил невдалеке ферму, довольно долго простоял в нерешительности, потом направился к ней и постучал в ставень. Внутри послышались шаги. Женский голос спросил: «Кто там?» Он ответил, что заблудился и хочет есть. Ему открыли. В доме спали три французских солдата. Юбер узнал их. Они защищали мост близ Мулена. Теперь все трое лежали на спине, откинув головы, и храпели. Изможденные закопченные лица были неподвижными, будто мертвыми. Рядом вязала женщина, по полу скакал клубок, за ним охотился кот. Юбер так устал за неделю, что без сил опустился на стул, ему неприятно было смотреть на спящих, они выглядели нелепо в обыденной мирной обстановке. На столе лежали каски; солдаты облепили их листьями, чтобы ночью не блестели при лунном свете. Один из спящих очнулся и приподнялся на локте.
— Этих не встречал, парень? — Его голос прозвучал хрипло и глухо.
Юбер догадался, что речь идет о немцах.
— Нет, ни одного, — поспешно ответил он. — От самого Мулена.
— Видать, — продолжал солдат, — им уже и пленных не нужно. Слишком много у них этого добра. Оружие отберут, и катись.
— Видать, так оно и есть, — отозвалась старуха.
Наступило молчание. Юбер быстро ел принесенный старухой суп и сыр. Доел до конца и спросил: