Французская сюита
Шрифт:
— Сегодня, мадам?
— Сегодня, завтра и до тех пор, пока эти господа не покинут наш дом.
Когда она ушла достаточно далеко и даже шагов ее не стало слышно, немец прошептал:
— Теперь у нас будет рай…
Виконтесса де Монмор страдала бессонницей. Не было злобы дня, на которую не отозвались бы ее душа и всеобъемлющий ум. Стоило ей подумать о будущем белой расы, о французско-немецких отношениях, об опасностях, которыми грозят масоны и коммунисты, как сон бежал от ее глаз. Она поднималась с постели, набрасывала источенную молью меховую накидку и выходила в парк. Виконтесса не снисходила до нарядов, возможно, потому, что потеряла надежду помочь изящными туалетами своей незавидной наружности — куда денешь большой красный нос, прыщавую кожу, нескладную фигуру? Хотя, возможно, в ней говорили природная гордость и вера в свои великие достоинства, коих не могли умалить в глазах окружающих ни измятая фетровая шляпка, ни вязаное канареечное пальто с ярко-зелеными полосками, от которого в ужасе отшатнулась бы и кухарка. А может быть, она до такой степени презирала всех вокруг. «Какое это имеет значение, мой друг?» — говорила она ласково мужу, когда тот пенял ей за то, что к ужину она явилась в разных туфлях. Однако, когда нужно было дать нагоняй слугам или постоять за свое добро, виконтесса мигом спускалась с небесных высот на землю.
Во время бессонницы она прогуливалась по парку и читала вслух стихи, а то навещала птичий двор, чтобы проверить три больших засова, преграждавших к нему доступ. Навещала она и коров — с тех пор как началась война, на лужайках больше не растили цветы, зато выпускали туда на ночь попастись скотину. Иногда в призрачном свете луны она обходила огород и считала, сколько появилось новых ростков кукурузы. Кукурузу у нее воровали. До войны в этом богатом краю, где кур кормили овсом и пшеницей, никто и знать не хотел кукурузы. Зато теперь, когда все амбары обшаривали агенты реквизиционной службы, ища там мешки с зерном, у фермеров не осталось ни зернышка для петухов и кур. Тогда они стали приходить в замок и просить кукурузу, но Монморы хранили ее для себя и добрых знакомых, каких у них было в округе немало. Крестьяне обижались, сердились. «Мы же хотели купить за деньги», — говорили они. Платить они вряд ли бы стали, но и дело тут было не в деньгах, фермеры подспудно чувствовали это, догадывались, что столкнулись с чем-то вроде масонства, с круговой порукой сословия, когда и они сами, и их деньги должны были отступить перед желанием оказать услугу барону де Монтрефо или графине Пинепуль. Не сумев купить, крестьяне забирали. Замок больше никто не сторожил, все сторожа сидели по немецким лагерям, и найти им замену не представлялось возможным: мужчин в округе не хватало. Нельзя было найти ни каменщиков, ни кирпичей, чтобы заложить бреши в стенах, и крестьяне пробирались сквозь проломы в парк, браконьерствовали, ловили в пруду рыбу, воровали кур, рассаду помидоров и кукурузы, словом, пользовались хозяйским добром по своему усмотрению. Виконт де Монмор оказался в щекотливом положении. С одной стороны, он дорожил своей должностью мэра, и, стало быть, не в его интересах было преследовать собственных сограждан, с другой — и свое имущество было ему небезразлично. Но все-таки если бы не жена, он, скорее всего, посмотрел бы на потравы сквозь пальцы, что же касается виконтессы, то она не признавала никаких компромиссов и клеймила любую слабость. «Вам дороже всего спокойствие, — с горечью пеняла она супругу, — а ведь даже Христос говорил: «Я принес не мир, но меч». — «Вы же не Иисус Христос», — ворчливо возражал Амори. Однако у них в семье давно уже было признано, что в виконтессе есть что — то от апостолов и пророков, поэтому мужу приходилось следовать за женой. Разделять взгляды домашнего пророка помогало ему и то, что виконтесса крепко держала в руках не только скрижали, но и кошелек, расстегивая его весьма неохотно. Виконту приходилось преданно служить своему пророку, и он ожесточенно воевал с мародерами, браконьерами, с учительницей, которая не ходила в церковь, с почтальоном, подозреваемым в симпатиях к Народному фронту, хотя тот и вывесил на двери телефонной кабины портрет маршала Петена.
Итак, прекрасной июньской ночью виконтесса прогуливалась у себя в парке и произносила вслух стихи, которым намеревалась обучить своих юных школьниц к празднику мам. Она не отказалась бы и сама написать стихи к этому празднику, но — увы! — обладая природным даром прозаика (когда виконтесса писала, обилие мыслей было так велико, что ей приходилось время от времени класть перо и опускать руки в холодную воду, чтобы немного уменьшить приток крови к голове), она не могла сказать, что стихи давались ей так же легко. Достойную даму приводил в негодование деспотизм рифмовки. Наконец она решила заменить стихотворную оду, которой мечтала восславить мать-француженку, прочувствованной прозой. «Мамочка! — воскликнет одна из учениц младших классов, одетая в белое платьице и держащая в руках букет полевых цветов. — Мамочка! Какое счастье видеть твое ласковое лицо, склонившееся над моей кроваткой, когда вокруг бушует буря! Черная ночь нависла над миром, но скоро заалеет радостная заря. Улыбнись, любящая моя мамочка! Взгляни! Твое дитя следует за маршалом, крепко взявшим в свои руки счастье и мир. Войди со мной в радостный хоровод детей и матерей Франции, будем вместе танцевать вокруг увенчанного лаврами старца, вернувшего нам надежду!»
Мадам де Монмор с особой восторженностью произнесла последние слова своей речи, и они раскатились громом в тишине парка. Когда на виконтессу снисходило вдохновение, она становилась сама не своя. Вот и сейчас она мерила аллею огромными шагами, ходила по ней взад и вперед, пока наконец не опустилась на влажный мох, укутала потеплее костлявые плечи меховой накидкой и принялась размышлять. Раздумья очень скоро превратились в упреки и протесты. Почему, спрашивается, она, одаренная такими талантами, лишена тепла любви и восторженного восхищения? Почему ее взяли замуж из-за денег? Почему в городке ее тоже никто не любит? Когда она идет по улице, дети прячутся от нее или корчат за спиной рожи и насмехаются. Для виконтессы не было секретом, что ее прозвали «чокнутой». Тяжело сознавать, что простые люди тебя терпеть не могут, хотя ты постоянно трудишься ради их блага. Взять, например, собранную ею библиотеку — их нисколько не интересуют прекрасные, возвышающие душу книги, отобранные ею с такой любовью, а девчонки — ну что за поколение! — спрашивают романы Мориса Декобра! А познавательные фильмы! (Фильмы тоже не имели никакого успеха.) А ежегодный праздник в их собственном парке, на котором ученицы благотворительной школы непременно показывают спектакль? Снова все остались недовольны, сколько до ее ушей дошло критических замечаний. Видите ли, зрителям пришлось не по нраву, что сидели они в гараже, а не под деревьями, хотя погода стояла прекрасная. Интересно, что этим людям надо? Может, их нужно было в замок пригласить? Да они первые почувствовали бы там себя не в своей тарелке! Ох уж этот новый, достойный сожаления дух, что веет над Францией! Она одна научилась распознавать его и знает, как он называется. Французский народ понемногу превращается в «большевиков». Она-то надеялась, что поражение пойдет народу на пользу, избавит от пагубных заблуждений, научит почитать вышестоящих. Нет! Стало еще хуже.
Услышав на дороге, огибающей парк, шаги немецкого патруля, виконтесса подумала, что иной раз даже ей — пламенной патриотке! — приходится поздравлять себя с тем, что их округ находится в руках врага. Патруль в составе четырех человек всю ночь напролет нес дозорную службу, обходя городок и его окрестности. Жители слышали вместе с привычным и утешительным звоном церковного колокола, баюкавшим их сновидения, чеканный шаг дозорных и бряцание их оружия, словно в тюремном дворе. А виконтесса и в самом деле иной раз спрашивала себя, не стоит ли поблагодарить Бога за то, что Он разрешил немцам занять Францию. Вовсе не потому, что она любила немцев, Господи! Да она их терпеть не могла, но без них… кто знает? И хотя Амори не раз говорил ей: «Коммунисты? Из наших фермеров? Да фермеры богаче нас с вами», она с ним не соглашалась. Вопрос, по ее мнению, был не столько в деньгах или собственности, сколько в отношениях. Она это подспудно чувствовала, но не могла отчетливо объяснить. Вполне возможно, фермеры тоже представляли себе весьма смутно, что такое на деле коммунизм, но им льстило предполагаемое равенство, потому что и деньги, и земля, которые они наживали, делали их положение не завиднее, а обиднее. По их собственному выражению, их здорово допекало, что, обладая целым состоянием в виде поголовья скота, имея возможность оплатить образование сыновьям и шелковые чулки дочерям, они все равно чувствовали себя ниже де Монморов. Любые знаки уважения казались крестьянам недостаточными, особенно с тех пор, как виконт де Монмор занял должность мэра… Старый крестьянин, который занимал до виконта эту должность, называл всех на «ты», был скуп, груб, жесток, оскорблял своих подопечных, и… все ему прощалось. Зато виконта де Монмора упрекали в гордости и не прощали ему ничего. Чего они, собственно, хотели? Чтобы он вставал им навстречу, как только они входили в зал мэрии? Или чтобы провожал до дверей? Фермеры болезненно относились к любому превосходству, не важно, чего оно касалось — происхождения или состояния. В общем, как бы там ни было, но у немцев немало достоинств. «Немцы — народ дисциплинированный, послушный», — думала мадам де Монмор, слушая чуть ли не с удовольствием чеканный шаг удаляющихся часовых и хриплый голос, кричавший в отдалении: «Achtung». Должно быть, очень приятно быть владельцем обширных земель в Германии, тогда как здесь…
Заботы грызли сердце виконтессы. Между тем близился рассвет, и мадам де Монмор уже собиралась вернуться в дом, как вдруг увидела — во всяком случае, ей так показалось — крадущуюся вдоль стены тень, потом тень пригнулась и скрылась в направлении огорода. Наконец-то виконтесса поймает с поличным одного из воров, который явился за кукурузой. От радости она чуть не подпрыгнула. Надо сказать, что ни на единую секунду ей не стало боязно. Амори опасался неприятностей, она — никогда… Опасность пробуждала в ней аппетит охотницы. Прячась за стволы деревьев, виконтесса последовала за тенью, но до этого не поленилась подойти к стене и обследовать место, где появилась тень, и нашла там пару деревянных сабо, спрятанных во мху. Вор отправился на огород в носках, чтобы не наделать лишнего шума. Виконтесса проследила за похитителем и, когда тот выходил с ее огорода, оказалась прямо перед ним. Вор метнулся в сторону и убежал бы, но хозяйка крикнула ему с презрением:
— У меня остались твои сабо, дружок. Жандармы без труда определят, чьи они.
Человек остановился, потом вернулся и подошел к виконтессе, она узнала Бенуа Лабари. Глядя друг на друга, они стояли и молчали.
— Хорошенькое дело, — произнесла наконец виконтесса дрожащим от ненависти голосом. Этого парня она ненавидела. Он был самым дерзким, самым неуживчивым из всех фермеров — сено, скотина, ограда, любой пустяк и тем более не пустяк становились поводом для возобновления войны, которую давным-давно вели между собой замок и семья арендаторов. — Что ж, голубчик, теперь я знаю, кто у нас вор, — с негодованием произнесла виконтесса, — и не замедлю поставить об этом в известность мэра. Ты у меня за это поплатишься!
— Я когда-нибудь обращался к вам на «ты», ну-ка отвечайте! И забирайте, вот она, ваша кукуруза! — Бенуа швырнул на землю кустики, и они рассыпались по земле в лунном свете. — Мы что, отказывались вам заплатить? Или вы решили, что у нас не хватит денег? Сколько времени мы вас просим оказать нам услугу… готовы заплатить деньгами… Нет! Вам приятнее, чтобы мы все передохли.
— Вор! Вор! Вор! — завизжала пронзительно виконтесса. — Мэр…
— Наплевать мне на вашего мэра. Пойдите позовите его, и я выскажу ему правду в лицо.
— Как вы смеете говорить со мной таким тоном?
— Да если хотите знать, вы нам всем давным-давно осточертели. Все вокруг ваше, и вы ничего не хотите выпустить из рук — ваш лес, ваши фрукты, ваша рыба, ваша дичь, ваши куры, и вы никогда ничего не продадите, ничего не отдадите ни за что на свете. О взаимопомощи господин мэр только длинные речи произносит. Мне на речи наплевать. Замок у вас ломится от всяческого добра, набит от чердака до погреба, все об этом знают, сами видели! Но мы у вас не милостыни просим! Вот это вам и обидно. Милостыню вы бы подали, вы любите унижать простых людей. А когда к вам придешь на равных и попросишь оказать услугу: заплатил деньги и унес, — на такое вы не согласны. Почему вы не пожелали продать мне кукурузу?
— Это мое дело, и надеюсь, что я у себя в доме хозяйка, наглец ты этакий!
— Кукурузу я взял не для себя и поклянусь в этом кому угодно! Я лучше сдохну, чем поживлюсь чем-нибудь у людей вроде вас. Кукурузу я взял для Луизы, у которой муж в лагере для военнопленных, потому что я не отказываюсь оказать услугу!
— При помощи воровства?
— А по-другому я мог бы от вас что-то получить?! Вы люди жестокие и до крайности расчетливые. Интересно, что другое вы хотели бы мне предложить? — повторил он с яростью. — Я не один вашим огородом пользуюсь. Все, в чем вы отказываете людям без всякого разума, из чистой злобы, люди берут сами. И этим дело не кончится. Посмотрите, что будет осенью! Когда господин мэр будет охотиться с немцами…