Французский дворянин
Шрифт:
– Я очень польщен, – ответил Рони, пожирая его глазами. – Но откуда вы узнали, что я здесь?
– Я заметил вас на улице при свете фонаря. Я узнал сперва вашего коня, а затем и вас и приказал конюху следовать за вами. Поверьте, вам нечего бояться меня.
– Я принимаю это уверение в том смысле, в каком вы его делаете, – ответил мой друг с изящным поклоном. – И считаю за счастье, что меня узнал, – он на минуту остановился и затем продолжал, – француз и человек чести.
Незнакомец пожал плечами.
– В таком случае, прошу извинения, если я буду краток, – сказал он. – У меня немного времени, и я хочу употребить его как можно лучше. Вы позволите?
Я хотел уже удалиться, но Рони приказал Мэньяну внести свечи в соседнюю комнату и, любезно извинившись передо мной, вышел туда с незнакомцем, оставив меня, правда, несколько успокоенным ввиду очевидно миролюбивых намерений посетителя, но исполненным сомнений и догадок о том, кто бы это мог быть и что могло предвещать это посещение. Я склонен был видеть в незнакомце то брата Рони, то английского посла; то вдруг у меня явилась дикая мысль, что это – Брюль. Они говорили наедине с четверть часа, затем вышли из комнаты. Незнакомец вышел первым и, проходя мимо меня, вежливо поклонился. У дверей он обернулся и сказал:
– Итак, в девять?
– В девять, – ответил Рони, отворяя дверь. – Вы извините, что не провожаю вас вниз, маркиз?
– Да, друг мой, уходите назад, – ответил незнакомец.
Сопровождаемый Мэньяном, лицо которого в таких случаях всегда принимало необыкновенно тупоумное выражение, он исчез на лестнице и, как слышно было, вышел на улицу. Рони обернулся ко мне. Глаза его сверкали радостью, лицо горело одушевлением.
– Королю Наваррскому лучше, – объявил он. – Говорят, что он вне опасности. Что вы думаете об этом, друг мой? Но это еще не все… не все.
Он начал ходить взад и вперед по комнате, вполголоса напевая 117-й псалом: «Сей день сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в оный». Он так долго и с таким веселым видом расхаживал взад и вперед по комнате, что я, наконец, решился напомнить ему о своем присутствии, о котором он, по-видимому, совершенно забыл.
– А, конечно! – воскликнул он, сразу остановившись, и взглянул на меня, по-видимому в прекраснейшем расположении духа. – Который час? Семь? До девяти, друг мой, прошу у вас снисхождения. Ничего не поделаешь: до этого времени я должен держать это дело в тайне. Однако я все-таки голоден. Пойдемте, сядем за стол: надеюсь, на этот раз нам не помешают. Симон, дайте нам бутылку вина. Ха! Ха! Да здравствуют король и король Наваррский!
И вновь он принялся напевать тот же псалом: «О Господи, спаси же! О Господи, споспешествуй же!»
Глаза его светились радостью; радость проглядывала и во всех движениях этого вообще-то спокойного и сдержанного человека. Я видел, что случилось нечто, доставлявшее ему чрезвычайное удовольствие, и с нетерпением ждал девяти часов. Действительно, не успели еще часы пробить девять, как к нам вновь явился прежний посетитель с тем же таинственным видом. Услышав его шаги на лестнице, Рони встал с места, взял плащ и, наполовину накинув его, с видимым беспокойством воскликнул:
– Все в порядке, не правда ли?
– Вполне, – ответил незнакомец, кивнув головой.
– А мой друг?
– Да, при условии, что вы отвечаете за его скромность и верность.
Незнакомец невольно взглянул на меня: я положительно не знал, оставаться ли мне в комнате или удалиться.
– Хорошо! – воскликнул Рони. Обратившись затем ко мне с выражением достоинства и доброты, он продолжал: – Вот этот дворянин! Господин де Марсак, я получил позволение представить вас маркизу де Рамбулье. Прошу вас заслужить его расположение и покровительство: это – настоящий француз и патриот, заслуживающий с моей стороны полного уважения.
Рамбулье вежливо поклонился мне.
– Вы, кажется, родом из Бретани? – сказал он.
Я отвечал утвердительно. Он, в свою очередь, наградил меня несколькими любезностями, но затем принялся рассматривать меня с таким любопытством и настойчивостью, которых я не мог объяснить себе. Наконец, когда нетерпение господина Рони достигло крайних пределов, маркиз, по-видимому, счел себя обязанным прибавить еще кое-что:
– Вы конечно понимаете, де Рони… Я не хочу сказать ничего унизительного о господине де Марсаке: он без сомнения человек чести, – он отвесил мне низкий поклон, – но это – щекотливое дело: я уверен, что вы не посвятите в него никого, кому бы не могли доверять, как самому себе.
– Совершенно верно, – сухо, но с достоинством, вполне отвечавшим тону его собеседника, ответил Рони. – Я готов поручиться за этого господина не только жизнью, но и честью.
– В таком случае, нечего больше и говорить, – ответил маркиз, вновь поклонившись мне. – Я рад, что послужил причиной столь лестного для вас заявления, сударь.
Я молча ответил на его поклон и, повинуясь приказу Рони, одел плащ и меч. Рони взял свои пистолеты.
– Они вам не понадобятся, – сказал маркиз, высокомерно взглянув на него.
– Да, там, куда мы идем, нет, – спокойно ответил Рони, продолжая пристегивать пистолеты. – Но на улицах темно и небезопасно.
Рамбулье засмеялся:
– Это самая плохая черта в вас, гугенотах, – сказал он. – Вы никогда не знаете, когда следует отложить всякие подозрения.
На языке у меня вертелись сотни выражений. Я вспомнил о Варфоломеевской ночи, о неистовствах французов в Антверпене и еще о многих других событиях, от которых у меня и ныне кровь стынет в жилах. Но ответ Рони оказался наиболее остроумным.
– Боюсь, что это верно, – спокойно сказал он. – С другой стороны, вы, католики (возьмите, например, покойного Гиза), страдаете обратным недостатком, доверяете иной раз слишком.
Не ответив ни слова на это едкое замечание, маркиз направился к выходу, и мы последовали за ним. В дверях к нам присоединились два вооруженных лакея, которые пошли следом за нами. Мы отправились пешком. Ночь была темная, внешний вид города невеселый. На улицах было мокро и грязно: несмотря на величайшую осторожность, мы то и дело натыкались на всякие невидимые препятствия. Перейдя памятную мне Соборную площадь, мы молча завернули на темную и узкую улицу, расположенную недалеко от реки: старые ветхие здания почти совершенно скрывали небо. Окружающая темнота и полная неизвестность цели наших странствий возбуждали во мне беспокойство и тяжелые предчувствия. Попутчики хранили упорное молчание и всячески старались скрывать свои лица от прохожих; мне оставалось подражать им. Я чувствовал, что меня уносил какой-то непреодолимый поток. Я испытывал на себе странное для моих лет действие ночи и непогоды. Два раза мы отступали в сторону, чтобы пропустить встречавшиеся нам шумные компании. Выказываемая при этом господином Рамбулье тщательная забота о том, чтобы нас не узнали, отнюдь не могла меня успокоить. Когда мы вышли, наконец, на открытое место, маркиз тихо попросил нас быть осторожными и следовать за ним вплотную. Мы выстроились в ряд и перешли через узкий бревенчатый мост; я не мог определить, протекала ли внизу вода или то была сухая канава. Мысли мои были заняты только что сделанным открытием: я понял, что темная, мрачная громада, неясно обрисовывавшаяся перед нами, с мерцавшими на большой высоте редкими огоньками, представляла из себя не что иное, как королевский замок в Блуа.