Франклин Рузвельт
Шрифт:
Коллективные же виды спорта, особенно бейсбол и футбол, очень популярные в Гротоне, его вначале не привлекали. Это, в свою очередь, препятствовало тому, что американцы называют making friends— делать друзей. «Я никогда не мог понять всю эту излишнюю гордость Франка. Он никогда ни к чему сильно не привязывался в школе», — с явным оттенком сохранившейся даже через много лет обиды писал бывший капитан бейсбольной команды гротонских школьников Джеффри Поттер, являвшийся теперь республиканцем и дельцом Уолл-стрит, в 1933 году, вскоре после избрания его однокашника американским президентом. Рассказывая о своем единственном поединке с Рузвельтом на боксерском ринге, Поттер прибавлял: «Жаль, что я не стукнул его лишний раз». Свои суждения о юношеских годах Рузвельта Поттер завершал удивленным и раздраженным восклицанием: «Я не могу понять, как это произошло с Франком. Его никогда не считали чем-то значительным в школе!» {52}
По всей видимости, сам Франклин чувствовал себя виноватым в том, что ему не удалось сколько-нибудь близко сойтись ни с кем из соучеников по Гротону. Он убеждал себя, что не сможет добиться жизненного успеха, если рядом не будет людей, с которыми он мог бы быть откровенным почти до конца. Скорее всего дело было не столько в эгоистических соображениях, хотя и ими не следует пренебрегать, сколько в том, что одиночество его всё более тяготило.
Он стремился преодолеть одиночество, заставлял себя участвовать во всех общественных школьных делах, со временем стал играть в школьных спортивных командах, одно время даже был футбольным капитаном и не раз возвращался со спортивной площадки с синяками и царапинами, а однажды даже с вывихнутым пальцем руки. (Отметим попутно, что это была не та игра, к которой привыкли в Европе. Американский футбол — соревнование совершенно другое и значительно более жесткое, силовое, чем европейский, который в США называют соккером.) Но всё же полностью «своим» в Гротоне юноша так и не стал.
Это, однако, никак не отражалось на его успеваемости. Почти по всем предметам у Франка были высшие баллы, хотя иногда возникали конфликты с учителями. Независимого подростка почему-то невзлюбил преподаватель древнегреческого языка. В октябре 1897 года на экзамене по этому предмету чуть было не произошла осечка, которая могла привести к оставлению на второй год. Франк писал в Гайд-Парк с чувством неподдельного негодования, что это был «самый возмутительный экзамен по греческому, который когда-либо существовал в истории образования»: «Я получил почти 0,5 (то есть выполнил около половины заданий правильно. — Г. Ч.),но старый идиот Абботт отказался зачесть мне, хотя это обычное дело, когда почти достигаешь результата… Я собираюсь убить старого Абботта, если он не переведет меня, потому что я знаю всю книгу на память» {53} . Дело, однако, утряслось: учитель, помучив Франка, экзамен зачел, и убивать «старого Абботта» не пришлось…
Если с древнегреческим языком была проблема, то латынью Франк овладевал с удовольствием. Он знал сотни древнеримских поговорок, восхищался текстами античных трибунов, сам пытался конструировать речи на латыни. Результатом была заслуженная награда — он получил премию за знание латинского языка, и премия эта была тем более приятной, что представляла собой полное собрание сочинений любимого им Уильяма Шекспира в сорока томах.
Хотя он хорошо учился по всем предметам, особенно его привлекали те занятия, на которых необходимо было проявить творческий подход, показать разносторонние знания, эрудицию и умение отразить аргументы оппонентов, продемонстрировать ораторские способности. В этом отношении наиболее интересными для него были уроки, посвященные текущим событиям. Это не были примитивные «политинформации». К каждому такому уроку ученики должны были тщательно готовиться с использованием всех доступных источников, знакомиться с различными точками зрения в печатных изданиях разных политических направлений, следить за дебатами в конгрессе, за изменениями в политике зарубежных правительств и т. п.
Какой-либо устойчивой политической позиции в этих дебатах юноша не имел, но каждый раз он вступал в спор, причем многих его одноклассников раздражало то, что Франк обычно высказывал мнение, противоположное мнению большинства. Скорее всего это были просто состязания в умении аргументировать, защищать определенную точку зрения независимо от того, насколько спорщик ее разделял. Результаты полемики были различными. В некоторых случаях Рузвельт склонял на свою сторону основную часть класса, но чаще всего проигрывал дебаты. Однако во всех случаях он оттачивал умение спорить, убеждать в своей правоте, в то же время не принимая близко к сердцу поражение.
Однажды Франклин ополчился против гарантий независимости, которые в это время Великобритания и США предоставили Китаю. В другом случае он энергично выступил в защиту буров, ведших в далекой Южной Африке войну за освобождение от колониальной власти англичан и создание самостоятельного государства. Тот факт, что буры намерены были образовать государство сугубо расистское с четким отделением чернокожих от белых, с полным отстранением коренного населения от властных функций, он считал вполне естественным. Ведь и в США, в самом Гайд-Парке между хозяевами и слугами проходила невидимая, но вполне ощутимая граница, особенно когда речь шла о взаимоотношениях с нефами.
Еще в одном случае Франк занял вроде бы прогрессивную позицию. Как раз перед этим произошла молниеносная испано-американская война 1898 года, длившаяся всего лишь три с половиной месяца. Испания признала свое поражение, вынуждена была отказаться от колониальных владений — Кубы и Пуэрто-Рико в Вест-Индии, Филиппин на Тихом океане. Именно по поводу судьбы Филиппин и происходили дебаты. Франклин горячо высказался за прекращение военной оккупации Филиппин Соединенными Штатами, за предоставление архипелагу государственной независимости, тогда как его однокашники были настроены гораздо более «империалистически»: если уж страна получила эту военную добычу, как можно от нее отказываться?! В результате Рузвельт, несмотря на массу данных, приведенных им в доказательство того, что эта территория созрела для полной самостоятельности, дебаты проиграл.
Любопытно, что ни в воспоминаниях, ни тем более в документах не сохранились сведения о детских влюбленностях Франка, о его интересе к противоположному полу. В письмах родным и воспоминаниях есть только рассказы о танцевальных вечерах в Гайд-Парке и по соседству, причем, как правило, о своих партнершах по бальным танцам Франк отзывался в лучшем случае снисходительно, а чаще почти с презрением: одна девочка была названа им слонихой, другая — неуклюжей и не умеющей себя вести. Любопытно, однако, что в одном из писем матушке Франк советует пригласить на вечеринку в их дом Элеонору Рузвельт, не высказав о ней ни одного худого слова {54} . Эта девочка — не однофамилица, а дальняя родственница, которая позже станет его женой, — явно произвела на него благоприятное впечатление.
На последнем году обучения пора было подумать о дальнейших планах. Собственно говоря, перспективы продолжения учения были, в принципе, определены заранее — Гарвардский университет, который окончили многие родственники, в том числе и отец Рузвельта. Но здесь был один важный вопрос, который предстояло решить. В университете можно было обучаться четыре года, последовательно переходя с курса на курс и сильно себя не утруждая, особенно при способностях Франклина; но можно было сэкономить год, начав проходить общие университетские курсы еще в средней школе. Для этого требовалось сдать предварительные экзамены. Их было много, и все они были трудны. Однако Рузвельт успешно справился с греческим и латинским языками, алгеброй и геометрией, английской и американской литературой, отечественной и всемирной историей. Все эти экзамены в полном смысле оказались жесткой проверкой памяти, усидчивости, выносливости и, главное, желания добиться поставленной цели.
Франклин как соответствующий университетским требованиям был зачислен на параллельное со школой обучение в университете экстерном, причем взял максимальную разрешенную нагрузку — курсы, соответствовавшие 15 часам в неделю стационарного обучения в Гарварде. Зато, окончив в 1900 году Гротонскую школу, он фактически завершил уже и первый курс университетского образования, получив возможность сэкономить год.
Являясь питомцем учебного заведения с весьма сильной религиозной окраской (Гротон, правда, не готовил священнослужителей), Франклин Рузвельт на всю жизнь сохранил привитое ему в конце XIX века почтительное отношение к религиозной мысли и морали, к церковным таинствам, особенно к протестантской церкви со всеми ее многочисленными ответвлениями. Он с гордостью писал домой из Гротона, что на одном из уроков самого ректора Пибоди читал вслух главы из Библии. Позже он не раз слушал лекции приглашенных служителей культа, причем особое впечатление на него, по его собственному признанию в мае 1897 года, произвела беседа на тему «Как следует молиться» {55} .