Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]
Шрифт:
— Все. Чохом по два тюбика. Заверните.
— Клавочка, обслужите оптового покупателя. Что еще прикажете, Лев Григорьевич? Случайно есть рубашки вашего размера, носки — безразмерные, макинтоши, галоши. Выбирайте.
Лёва рассеянно оглядел витрины, полки, прилавок. На прилавке лежал небольшой пестрый коврик.
— Возьму ковёр. Вот этот — сто на шестьдесят сантиметров. Впрочем, постойте… Кажется, у меня не хватит презренного металла.
— Ай, кого это волнует? Что я вас первый раз вижу? Пришлете остаток с попутной машиной. Я пока свои доложу.
— Борис Борисович, вы не завмаг. Вы — маг! Маг и волшебник. Спасибо… Привет!
Держа под мышкой свернутый в трубку коврик и размахивая пакетом с красками, Лёва большими шагами пошел из магазина. Завмаг посмотрел ему вслед поверх очков.
— Сумасшедший. Кассирша Клава вздохнула.
— Эх, Борис Борисович, не читали вы «Алые паруса». Лев Григорьевич, по всему видно, надумал жениться.
Завмаг добродушно кивнул:
— Так я же и говорю, что он сумасшедший.
В женском общежитии — просторной комнате с узкими койками вдоль стен — художница рисовала на большом столе плакат: румяная большеглазая девчонка за штурвалом комбайна, и надпись: «Девушки! Смелее овладевайте передовой техникой». За согнутой спиной художницы стояли парни и, шушукаясь, следили за ее работой.
— Да ведь это Настя из четвертой бригады. Честное комсомольское!
— Какая еще Настя! — Художница засмеялась. — Это обобщенный образ. Понятно?
— Понятно — обобщенная Настя,
— Эх, кабы нам еще про химию чего-нибудь.
— Ну нет, — сказала художница. — Хватит. Загостилась я у вас. Да и красок больше нет.
— Краски есть. Вот они, пожалуйста, ваши краски. Оба парня и художница обернулись к дверям.
В дверях стоял высокий человек; капли дождя блестели на его кожанке, блестел лакированный козырек фуражки, блестели черные глаза, которыми он пристально смотрел на художницу.
— Вот краски, — повторил человек. — Понимаете, ваш Кирюха…
— Вы — шофёр Королевич? Из «Авангарда», — сразу сказала художница и улыбнулась ему, как другу.
Лёва, удивленный, рванулся с порога прямо на середину комнаты.
— Узнали? — озадаченно спросил он. — Узнала она меня, узнала! Понимаете, хлопцы!
Хлопцы попятились и тактично смылись из комнаты. Художница спросила:
— Что с вами? Вы, случайно, не…
— Только одну кружку пива. И то вчера с разрешения сержанта.
— Какого сержанта?
— Ну, которому я отдал на хранение Кирюшкин мотоцикл. Кирюшка-то ваш аппендицитом заболел. Да вы не беспокойтесь, с ним теперь все в полном порядке.
— Бедный Кирюша… — сказала художница. — Надеюсь, он скоро поправится… Спасибо вам. Давайте же краски.
Она протянула руку к пакету, но Лёва отступил, замялся.
— Понимаете… Уж больно отлично они упакованы, сам Борис Борисович постарался, как для оптового покупателя. Потом опять завязывать…
— Не понимаю?..
— Чего ж тут непонятного, — вкрадчиво сказал Лёва. — Ведь вы сами только что справедливо отметили, что загостились здесь. А у нас в «Авангарде» кружок хромает,
— Кружок рисования? — оживилась художница. — Интересно!
— Это ваш ватник висит там в углу? — осведомился Лёва. — Разрешите…
— Ого, какой вы… — Художница задорно вскинула голову, и от этого медный купол ее волос колыхнулся и распушился чуть-чуть. — А если я не поеду?
— У меня в кабине — ковер, размер сто на шестьдесят, ручная работа. Я купил, чтобы вам было удобнее ехать.
— Да что вы?.. Сумасшедший!
— Я уже это слышал сегодня.
— Подождите. Мне нужно собраться, — сказала она. Молодежь пришла провожать художницу. Девчата
охали, а парни сердито косились на Леву. Один из них — тот самый, что просил нарисовать «про химию», настырно канючил:
— Ну, зачем вам уезжать? Не надо уезжать. Мы вам все условия создадим…
— Отойди от машины, — ласково сказал ему Лёва, — по-хорошему отойди. — Он осторожно, но решительно оттеснил парня, взял рюкзак у художницы и помог ей сесть в кабину. — Прошу. Сейчас Лёва Королевич покажет вам, что такое настоящая езда по степи.
Степь! Много о ней написано, много рассказано, многое и увидено за трудовые целинные годы. Зимой она спит "од снежной пуховой шалью, весной, вспаханная, как бы укрытая тяжелым черным бархатом. А летом раскинется, чкак золотой океан, и поплывут по золотым волнам крылатые жатки. Всегда она хороша! Даже в такую вот непогоду, когда сыплет с неба осенний дождик и уходит за горизонт пожухлая стерня, — в этом есть грусть, и красота есть. Только как ухватить ее, эту красоту, запомнить и нарисовать? Степка Лузгин бьется уж который вечер, а получается черт знает что. Кажется, справедливо насмешничал Лёва Королевич…
За окном густели дождливые сумерки, а в светлом клубном зале было хорошо: потрескивали дрова в печке, на стене в репродукторе сонно пиликала скрипка.
— Где же наш герой? — ни к кому не обращаясь, спросила тихая Вера. — Вторые сутки доходят, а его все нет.
— Должно быть, колесит по степи, за своей жар-птицей гоняется, — усмехнулась Катя Куликова.
И только она успела это сказать, как снаружи раздался рокот мотора, приблизился и смолк под окном. Дверь раскрылась, вошла рыжая девушка, а за ней ввалился Лёва Королевич; лицо его сияло, как автомобильная фара.
— Здравствуйте, — сказала девушка.
— Здравствуйте… — сказала Вера. А Катя Куликова сказала:
— Вот это — да!..
Девушка расстегнула ватник, потерла ладони, подошла к печке.
— Ох, как у вас хорошо. Тепло! — сказала она приветливо.
А Лёва ничего не сказал. Он улыбнулся гордо, торжественно и загадочно.
Скрипка в репродукторе будто проснулась: теперь она пела широко и нежно.
— Что же это мы?.. — спохватилась Вера. — Человек с дороги. Сережа, что ты стоишь, как столб? Подай стул, помоги раздеться.