Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]
Шрифт:
Лунин приоткрыл один глаз и посмотрел на Ивана Андреевича. Это значило, что скрипач ждет указаний, которых нет в партитуре. Иван Андреевич повернул сжатую в кулак правую руку ладонью вверх. Стоило ему, плавно качнув кистью, разжать пальцы, и вместе с музыкой ожила бы застывшая у рампы, словно упавшая с неба, большая Снежинка. Он ждал взрыва аплодисментов, обычных при выходе солистки, но в зале раздалось лишь несколько хлопков — они не могли бы заглушить робкого пиччикато. Иван Андреевич разжал пальцы.
Теперь Лунин играл открыв глаза. Лицо
Иван Андреевич всегда чувствовал настроение зрителей. Но публика бывает разная, и, может, поэтому у него с годами выработалось снисходительно равнодушное отношение к зрительному залу. Его не задели жидкие хлопки, встретившие выход известной танцовщицы, но когда Ветер, который играл со Снежинкой — кружил и швырял ее под вьюжный свист флейт и кларнетов, — схватил танцовщицу и высоко поднял, будто намереваясь бросить в притаившийся оркестр, — в эту минуту сзади Ивана Андреевича раздался отчетливый шепот:
— Бедный парень. Он едва ее поднял, смотри…
— Еще бы, такую тетю.
«Варвары!» — возмущенно подумал Иван Андреевич.
Ночью он долго размышлял о театре и о себе. Уснуть мешали тикающие на тумбочке часы; когда проходил запоздалый троллейбус, за окном вспыхивали трескучие голубоватые искры, их отсветы ложились на обои, как луч прожектора на закрытый занавес. А потом взошла луна, и тюлевые гардины стали прозрачными; их затейливый рисунок напоминал хоровод пляшущих снежинок.
Иван Андреевич взял с тумбочки будильник и сунул его под подушку.
— Почему ты не спишь, Ваня?
Тумбочка, разделяющая кровати, мешала видеть лицо жены, но по звуку голоса Иван Андреевич понял, что разбудил ее. Он хотел извиниться, но вместо этого сказал:
— Муторно мне, Соня…
Софья Викторовна села на кровати, погладила теплой рукой волосы мужа и потом слушала его — молча и задумчиво.
— …Понимаешь, Соня, когда вдруг не почувствуешь этого холодка в спине… И спектакль начинает казаться какой-то мешаниной… Да нет, ты, наверно, не понимаешь.
— Конечно, один ты все понимаешь. У тебя и зрители — варвары. — Софья Викторовна зевнула. — А где будильник? Давай его сюда, не то я просплю отправить Борьку в школу.
С тех пор прошло порядочно времени, но воспоминанья о том вечере нет-нет да и тревожили Ивана Андреевича, и почему-то именно в те дни, когда он должен был вести спектакль.
В один из таких дней Софья Викторовна, сидя на пу-фуме перед туалетом, выдергивала кусочки бумаги, на которые были накручены ее локоны, и резким голосом, задевающим музыкальный слух Изана Андреевича, говорила;
— Невероятно! Лара проучилась десять лет, а Борик уже в восьмом классе, и за все эти годы ты ни разу не был в школе!
Иван Андреевич сделал страдальческое лицо:
— Но у меня сегодня спектакль…
— У всех — спектакль! Дочка твоего концертмейстера Лунина уж два года как окончила школу, а он все же согласился сыграть для ребят. Марковская споет, Новикова станцует,
— Стихи? Да он же их никогда не любил, — удивился Иван Андреевич. — Борька увлекается стихами! Вот не знал.
— Ты многого не знаешь и не видишь — не только в семье, но и в театре, — заметила Софья Викто-розна.
— Но ведь ты никогда прежде не требовала, чтобы я ходил в школу, да еще на какие-то концерты.
Софья Викторовна укоризненно посмотрела на мужа:
— Ты забываешь, что я член родительского комитета, кстати, той школы, над которой шефствует твой театр… А потом, мне, как и каждой женщине, приятно прийти хоть раз в жизни на вечер под руку со своим мужем.
— Ну хорошо, — устало согласился Иван Андреевич, — довольно, я пойду.
Жена сразу остыла. Она выдернула из волос последнюю бумажку и посмотрела на часы.
— Надень новый костюм, Ваня.
— Нельзя, Сонюшка. Прямо из школы придется идти в театр. Сегодня Веригина в шестидесятый раз танцует Снежинку: будут чествовать, поздравлять, а я — в сером костюме.
Софья Викторовна пожала плечами:
— Несравненная Веригина… Впрочем, надевай что хочешь, только поскорей.
В окнах сияли разноцветными иглистыми пучками света зажженные елки. С неба падали редкие крупные хлопья снега, мальчишки катались на узких ледяных дорожках, протертых вдоль панели.
Софья Викторовна взяла мужа под руку.
— А помнишь, Ваня, как мы вели этой дорогой Ларочку в первый класс? Ты в тот год окончил консерваторию, и у тебя были только одни хорошие брюки.
— Про брюки вспоминаю, — тихо ответил Иван Андреевич. — Ты их утюжила каждое утро.
Но он вспомнил не только брюки… После получения диплома прошли годы, прежде чем удалось встать за дирижерский пульт оперного театра; лучшие годы ушли на бесконечные ожидания в приемных театральных дирекций, на беготню по урокам, расписку партий с партитур. А эта женщина всегда говорила: «Не вешай нос!»— тогда тембр ее голоса не казался таким раздражающим. Она верила в талант Ивана Андреевича — неизменно, упорно. Футляр с ее виолончелью перекочевал сначала в прихожую, потом в чулан, а она стирала, штопала, мыла полы, чистила картошку своими тонкими быстрыми пальцами, которые могли бы стать пальцами музыканта…
Иван Андреевич снял перчатку, сунул руку в муфту жены и нашел эти теплые пальцы.
— Я давеча… Ты, Сонюшка, того…
Больше он не нашелся, что сказать, но Софья Викторовна ответила пожатием. Она всегда понимала его с полуслова.
Вечер начался торжественной частью. Худощавая светловолосая женщина коротко рассказала об успехах и недостатках в школьных делах за прошедшее полугодие; она назвала отличников, и Иван Андреевич услышал свою фамилию. Он, конечно, знал, что сын учится хорошо, но что Борька — староста электрослесарного кружка и успешно ремонтирует с мальчиками оборудование физического кабинета, было для него новостью.