Фуку

Евтушенко Евгений Александрович

Стол был накрыт а-ля фуршет, как тогда не водилось, и несмотря на то, что виктрола наигрывала танго и фокстроты, никто не танцевал, и немногие гости напряжённо жались по стенам с тарелками, на которых почти нетронуто лежали фаршированные куриные гребешки, гурийская капуста и сациви без косточек, доставленные прямо из «Арагви» под личным наблюдением похожего на пенсионного циркового гиревика великого Лонгиноза Стожадзе.

— Ну почему никто не танцует? — с натянутой весёлостью спрашивала хозяйка, пытаясь вытащить за руку хоть кого-нибудь в центр комнаты.

Но пространство в центре оставалось пустым, как будто там стоял неожиданно возникший «сам», нахохлясь, как ястреб, в пальто с поднятым воротником, и с полей его низко надвинутой шляпы медленно капали на паркет бывшие снежинки, отсчитывая секунды наших жизней…

Через много лет, после того, как человека-ястреба расстреляли, она (по ныне полузабытому выражению) «сошлась» с валютчиком Рокотовым, который затем тоже был расстрелян.

Так, размахивая клеёнчатым портфелем, московская школьница вошла в историю из-за своих слегка толстых ног — не чересчур, но именно слегка…

Семьдесят, если я помню, седьмой. Мы на моторках идём Колымой. Ночь

под одной из нечаянных крыш. А в телевизоре — здрасьте! — Париж. Глаза протру — я в своём ли уме: «Неделя Франции» на Колыме! С телеэкрана глядит Азнавур на общежитие — бывший БУР [9] . И я пребываю в смертельной тоске, когда над зеркальцем в грузовике колымский шофёр девятнадцати лет повесил убийцы усатый портрет, а рядом — плейбойские гёрлс голышом, такие, что брюки встают шалашом. «Чего ты, папаша, с прошлым пристал? Ты бы мне клёвые джинсы достал…» Опомнись, беспамятный глупый пацан, — колёса по дедам идут, по отцам. Колючая проволока о былом напомнит, пропарывая баллон. В джинсах любых далеко не уйдёшь, ибо забвенье истории — ложь. Тот, кто вчерашние жертвы забудет, может быть, завтрашней жертвой будет. Переживаемая тоска — как пережимаемая рука рукой противника ловкого тем, что он избегает лагерных тем. Пожалте, стакашек, пожалте, котлет. Для тех, кто не думает, прошлого нет. Какие же всё-таки вы дураки, слепые поклонники сильной руки. Нет праведной сильной руки одного — есть сильные руки народа всего! Поёт на экране Мирей Матьё. Колымским бы девкам такое шмутьё — они бы сшмаляли не хуже её! Трещит от локтей в общежитии стол. Противник со мной продолжает спор. Не может он мне доказать что-нибудь, а хочет лишь руку мою перегнуть. Так что ж ты ослабла, моя рука, как будто рука доходяги зека? Но если я верю, как в совесть, в народ. ничто мою руку не перегнет! Но с хрустом сквозь стол прорастают вдруг тысячи сильных надежных рук. Руки, ломавшие хлеб не кроша, чтобы во мне удержалась душа, руки, которые так высоко в небо с рейхстага взметнули древко, руки, меня воспитавшие так, чтобы всю жизнь штурмовал я рейхстаг, и гнут под куплеты парижских актрис почти победившую руку — вниз.

9

Барак усиленного режима.

Но на Колыму попадали разные люди, и не только невинные…

Около остановленной на перерыв золотопромывочной драги, над которой развевалось переходящее Красное знамя, на траве, рядом с другими рабочими, сидел старичок в латаном ватнике, ещё крепенький, свеженький, с весёленькой бородавкой на кончике носа. Старичок аккуратно разрезал юкагирским ножом с обшитой мехом ручкой долговязый парниковый огурец, но не тёмный, с полированными боками, а нежно-зелёный, с явно не совхозными пупырышками. Старичок взял щепотку соли из спичечного коробка с портретом Гагарина, посолил обе половинки огурца и не спеша стал потирать одну о другую, чтобы соль не хрустела на зубах, а всосалась в бледные влажные семечки. Затем старичок достал из холщовой сумки с надписью «Гагра» бутылку с отвинчивающейся пробкой, где, несмотря на этикетку югославского вермута, в явно не промышленной жидкости плавали дольки чеснока, веточки укропа, листики петрушки, красный колпачок перца, и налил рассудительной струёй в фарфоровую белую кружку, не предложив никому.

— Удались у тебя огурцы, Остапыч… — со вздохом сказал один из рабочих, однако глядя с завистью не на огурец, а на бутылку, нырнувшую снова в субтропики.

— А шо ж им не удаться! — осклабился старичок, индивидуально крякая и хрумкая огурцом так, что одно из семечек взлетело и присело на бородавку. — Стёкла у меня в парничке двойные… Паровое отопление найкращее — на солярке… Удобреньицами не брезгую… Огирок, вин, як чоловик, заботу кохае…

— Знаем, как ты, Остапыч, людей кохал — на немецкой душегубке в Днепропетровске, — угрюмо пробурчал обделённый самогоном рабочий.

— Кто старое помянет — тому глаз вон, — ласковенько ответил старичок и обратился ко мне, как бы прося поддержки. — Я свои двадцать рокив отбыл и давно уже, можно сказать, полностью радяньский рабочий класс. Так шо воны мене той душегубкой попрекают? Хиба ж я туды людей запихивал — я ж тильки дверь у той душегубки захлопывал…

— К сожалению, наш лучший бригадир, — мрачно шепнул мне начальник карьера. — В прошлом году его бригада по всем показателям вперёд вышла. Красное знамя надо было вручать. А как его вручать — в полицайские руки? Наконец нашли выход — премировали его путевкой в Гагру, а знамя заместителю вручили… Такой коленкор…

Предатель

молодогвардейцев — нет, не Стахович, не Стахевич — теперь живёт среди индейцев и безнаказанно стареет. Владелец грязненького бара под вывеской: «У самовара», он существует худо-бедно, и все зовут его «Дон Педро». Он крестик носит католический. Его семейство увеличивается, и в баре ползают внучата — бесштанненькие индейчата. Жуёт, как принято здесь, бетель [10] , он, местных пьяниц благодетель, но, услыхав язык родимый, он вздрогнул, вечно подсудимый. Он руки вытер о штаны, смахнул с дрожащих глаз блестинку и мне суёт мою пластинку «Хотят ли русские войны?». «Не надо ставить…» — «Я не буду!.. Как вы нашли меня, иуду? Что вам подать? Несу, несу… Хотите правду — только всю?» Из Краснодара дал он драпа в Венесуэлу через Мюнхен, и мне про ужасы гестапо рассказывает он под мухой. «Вот вы почти на пьедестале, а вас хоть una vez [11] пытали? Вам заводную ручку в sulo [12] втыкали, чтобы кровь хлестнула? Вам в пах плескали купороса? По пальцам били doloroso [13] ? Я выдавал сначала мёртвых, но мне сказали: «Без увёрток!» Мою сестру со мною рядом они насиловали стадом. Электропровод ткнули в ухо. Лишь правым слышу. В левом — глухо. Всех предал я, дойдя до точки, не разом, а поодиночке. Что мог я в этой мясорубке? Я — traidor [14] Олега, Любки. Ошибся в имени Фадеев… Но я не из шпиков-злодеев. Я поперёк искромсан, вдоль. Не я их выдал — моя боль…» Он мне показывает палец, где вырван был при пытке ноготь, и просит он, беззубо скалясь, его фамилии не трогать. «Вдруг живы мать моя, отец?! Пусть думают, что я — мертвец. За что им эта verguenza [15] ?» — и наливает ром с тоской предатель молодогвардейцев своей трясущейся рукой…

10

Вид жевательного табака.

11

один раз (исп).

12

зад (исп).

13

doloroso — больно (исп).

14

предатель (исп).

15

позор (исп).

В бытность мою пионером неподалёку от метро «Кировские ворота», в ещё не снесённой тогда библиотеке имени Тургенева, шла читательская конференция школьников Дзержинского района по новому варианту романа «Молодая гвардия».

Присутствовал автор — молодо-седой, истощённо красивый. Переделка романа, очевидно, далась ему нелегко, и он с заметным напряжением вслушивался в каждое слово, ввинчивая кончики пальцев в белоснежные виски, как будто его скульптурную голову дальневосточного комиссара мучила непрерывная головная боль.

Мальчики и девочки в пионерских галстуках, держа в руках шпаргалки, на сей раз составленные с горячим участием учителей, пламенно говорили о том, что если бы они оказались под гестаповскими пытками, то выдержали бы, как бессмертные герои Краснодона.

Я незапланированно поднял руку. В президиуме произошёл лёгкий переполох, но слово мне дали. Я сказал:

— Ребята, как я завидую вам, потому что вы так уверены в себе. А вот у меня есть серьёзный недостаток. Я не выношу физической боли. Я боюсь шприцев, прививочных игл и бормашин. Недавно, когда мне выдирали полипы из носа, я страшно орал и даже укусил врача за руку. Поэтому я не знаю, как бы я вёл себя во время гестаповских пыток. Я торжественно обещаю всему собранию и вам, товарищ Фадеев, по-пионерски бороться с этим своим недостатком.

Величественная грудь представительницы гороно тяжело вздымалась от ужаса. Но она мужественно держалась, в последнее мгновение заменив крик общественного возмущения, уже высунувшийся из её скромно накрашенных губ, на глубокий педагогический вздох.

— Этот мальчик — позор Дзержинского района… — сказала она скорбным голосом кондитера из «Трёх Толстяков», когда в любовно приготовленный им торт с цукатами и кремовыми розочками плюхнулся влетевший в окно продавец воздушных шаров. — Надеюсь, что другие учащиеся дадут достойный отпор этой вражеской вылазке…