Фуку

Евтушенко Евгений Александрович

— Нет, я их арестовывала… — ответила она.

Это говорю вам я, Магдалена, бывшая женщина-полицейский. Как видите, я не в крови по колена, да и коленки такие ценятся. Нам не разрешались никакие «мини», но я не опустилась до казённых «макси», и торчали колени, как две кругленьких мины, над сапогами в государственной ваксе. И когда я высматривала в Буэнос-Айресе, нет ли врагов государства поблизости, нравилось мне, что меня побаиваются и одновременно на коленки облизываются. Как дылду, меня в школе дразнили водокачкой, и сделалась я от обиды стукачкой, и, горя желанием спасти Аргентину, в доносах рисовала страшную картину, где в заговоре школьном даже первоклашки пишут закодированно на промокашке. Меня заметили. Мне дали кличку. Общение с полицией вошло в привычку. Но меня морально унижало стукачество. Я хотела перехода в новое качество. И я стала, контролируя Рио-дель-Плату, спасать Аргентину за полицейскую зарплату. Я мечтала попасть в детективную эпопею. Я была молода ещё, хороша ещё, и над газовой плиткой подсушивала портупею, чтоб она поскрипывала

более устрашающе. Я вступила в полицию по убеждениям, а отчасти — от ненависти к учреждениям, но полиция оказалась учреждением тоже, и в полиции тоже — рожа на роже. Я была патриотка и каратистка, и меня из начальства никто не тискал, правда, насиловали глазами, но это — везде, как вы знаете сами. Наши агенты называли агентами всех, кого считали интеллигентами. И кого я из мыслящих не арестовывала! Разве что только не Аристотеля. В квартиры, намеченные заранее, я вламывалась наподобие танка, и от счастья правительственного задания кобура на боку танцевала танго. Но заметила я в сослуживцах доблестных, что они прикарманивают при обысках магнитофоны, а особенно видео, и это меня идеологически обидело. И я постепенно поняла не без натуги то, что не каждому понять удастся, — какие отвратные у государства слуги, какие симпатичные враги у государства. И однажды один очень милый такой «подрывной элемент» улыбнулся, глазами жалея меня, как при грустном гадании: «Эх, мучача… А может быть, внук твой когда-нибудь на свиданье придёт не под чей-нибудь — мой монумент…» Он сказал это, может, не очень-то скромно, но когда увели его не в тюрьму, а швырнули в бетономешалку, бетон выдающую с кровью, почему-то поверила я ему. Он писателем был. Я припрятала при конфискации тоненький том, а когда я прочла — заревела, как будто пробило плотину, ибо я поняла не беременным в жизни ни разу ещё животом, что такие, как он, и спасали мою Аргентину. А другого писателя в спину пихнули прикладом при мне и поставили к стенке, но не расстреляли, подонки, а размазали тело его «студебеккером» по стене так, что брызнули на радиатор кровавые клочья печёнки. Все исчезли они без суда. Все исчезли они без следа. Проклиная своё невежество патриотической дуры, я ушла из полиции и поклялась навсегда стать учительницей литературы! И теперь я отмаливаю грехи в деревенской школе, куда попросилась, и крестьянским детишкам читаю стихи этих исчезнувших — desaparecidos. А ночами я корчусь на безмужней простыне, с дурацкими коленками, бессмысленно ногастая, и местный аптекарь украдкой приходит ко мне и поспешно ёрзает, не снимая галстука. Даже голая с кожи содрать не могу полицейской формы. Чтобы дети мои и аптекаря во чреве моём потонули, я глотаю в два раза больше нормы противозачаточные пилюли. Некоторые мечтают хотя бы во сне навести полицейский порядок, чтоб каждому крикнуть: «Замри!» А я каждый день подыхаю от ненависти к любому полицейскому на поверхности земли. Ненавижу, когда поучает ребёнка отец, не от мудрости полысевший, ненавижу, когда в педагогах — и то полицейщина. Так я вам говорю, Магдалена, бывшая женщина-полицейский и, к сожалению, бывшая женщина…

Ровно посередине Амазонки горел пароход.

Пароход был маленький, обшарпанный, под эквадорским флагом. По пылающей палубе метались люди. Но в воду они броситься боялись, потому что Амазонка кишела пираньями, оставляющими в течение минуты только скелет от человеческого тела. Две спущенные на воду лодки перевернулись, ибо были перегружены, и ни один из людей не выплыл. Трагедия оставшихся на борту людей была в том, что пароход горел именно посередине.

Несколько индейцев на перуанском берегу, где стоял и я, бросились к своим каноэ, но начальник полиции остановил их:

— Не суйтесь не в своё дело… Всё-таки это ближе не к нашей, а к бразильской территории… Нейтральные воды… К тому же эквадорский флаг. Я даже не помню, какие у нас с ними политические отношения…

На другом, бразильском, берегу тоже виднелись безучастно созерцающие фигуры.

— Всё-таки это ближе к перуанской территории… — наверно, сказал тамошний начальник полиции и тоже замялся по поводу отношений на сегодняшний день с Эквадором.

Корабль медленно потонул на наших глазах вместе с остатками команды. Ничего нет страшней, когда люди брошены другими людьми.

Я долго не спал той ночью в посёлке охотников за крокодилами Летиции и почему-то вспомнил бульдозериста на Колыме Сарапулькина. Он бы не бросил.

Внутри пирамиды Хеопса подавленно, сыро, запуганно. Крысы у саркофага шастают в полутьме. А я вам расскажу про саркофаг Сарапулькина, бульдозериста на Колыме. Сарапулькин вышел не ростом, а грудью. Она широченная — не подходи, и лезет сквозь продранную робу грубую рыжая тайга с этой самой груди. И на груди, и на башке он рыжий, а ещё на носу, на щеках и на ушах! Хоть бы поделился веснушкой лишней! Весь он — как в золоте персидский шах! Вот он выражается, прямо скажем, крепенько. Рычаг потянул и на газ нажал, зыркая из-под промасленного кепаря, такого, что хоть выжми и картошку жарь! Шебутной, баламутный, около мутной от промытого золота Колымы, в своё выходное заслуженное утро Сарапулькин ворочает валуны. Он делает сигналом предостережение сусликам, выскочившим из-под корней, и образовывается величественное сооружение, а не бессмысленная гора из камней. Ни на Новодевичьем, ни на Ваганьковском ничего подобного, так-перетак! «Слушай, Сарапулькин, ты чо тут наварганиваешь?» — «Я, товарищ, строю себе саркофаг». — «Ты чо — рехнулся? Шарики за ролики? Ты чо, вообразил, что ты — фараон?» — «А ну отойдите от меня, алкоголики, или помогайте. Не ловите ворон. Я — против исторического рабства и холопства. Любого культа личности — я личный враг. Но чем я, спрашивается, хуже Хеопса? Поэтому я строю себе саркофаг. В России, товарищи, фараонами рабочий класс называл городовых. Всё лучшее сработано рабочими мильонами, а где — я спрашиваю — саркофаги у них? Я ставил себе памятник мостами и плотинами. За что меня в могилу пихать, как в подвал? Я никого никогда не эксплуатировал и себя эксплуатировать не давал. Я, конечно, не Пушкин и не Высоцкий. Мне мериться славой с ними нелегко, но мне не нравится совет: «Не высовываться!» Я хочу высовываться высоко! Представьте, товарищи, страшную жизнь Пугачёвой — к ней всё человечество лезет, ей пишет, звонит. А я — похитрей. Мне не надо прижизненной славы дешёвой. Я хочу после смерти быть знаменит! По мнению скромников, это нескромно, неловко, а я себе строю… Пусть думает там, в Пентагоне, какой-то дурак, что сооружается новая ракетная установка, — а это Сарапулькин строит себе саркофаг! «Что это за штука?» — спросит, гуляя с детьми-крохотульками, в трёхтысячном году марсианский интурист. А ему ответят: «Саркофаг Сарапулькина! Был на Колыме такой бульдозерист». Ну что — помогаете или за водкой потопали? Вижу по глазам — вам нужен фараон. Кстати, работаю исключительно на сэкономленном топливе, так что государству не наносится урон. В ларёк опоздаете? Эх вы, работяги! Вы — не класс рабочий, а так, лабуда. Делали бы лучше вы себе саркофаги, может быть, пили бы меньше тогда…» И всех фараонов отвергая начисто, а также алкоголиков, рвущихся к ларьку, он их посылает на то, чем были зачаты… Это — сарапулькинское фуку!

Антонио Грамши когда-то сказал: «Я — пессимист по своим наблюдениям, но оптимист — по своим действиям».

Я видел разруху войны, но и мир лицемерный — разруха. У лжемиротворцев — крысиные рыльца в пушку. Всем тем, кто посеял голод и тела, и духа, — фуку! Забыли мы имя строителя храма Дианы Эфесской, но помним, кто сжёг этот храм. Непомерный почёт фашистёнку, щенку. Всем вам, геростраты, кастраты, сажавшие, вешавшие, — фуку! Достойны ли славы доносчики и лизоблюды? Зачем имена стукачей позволять языку? А вот ведь к Христу присоседилось липкое имя Иуды — фуку! За что удостоился статуй мясник Александр Македонский? А Наполеон — Пантеона? За что эта честь окровавленному толстяку? В музеях, куда ни ткнешься, — прославленные подонки… Фуку! Усатым жуком навозным прополз в историю Бисмарк. Распутин размазан по книгам подобно густому плевку. Из энциклопедий всемирных пора уже сделать бы высморк — фуку! А ты за какие заслуги ещё в неизвестность не канул, ещё мельтешишь на экране, хотя превратился в труху, ефрейтор, колумб геноцида, блицкрига и газовых камер? Фуку! И вам, кровавая мелочь, хеопсы-провинциалы, которые лезли по трупам — лишь бы им быть наверху, сомосы и пиночеты, банановые генералы, — фуку! Всем тем, кто в крови по локоть, но хочет выглядеть чистенько, держа про запас наготове колючую проволоку, всем тем, в ком хотя бы крысиночка, всем тем, в ком хотя бы фашистинка, — фуку! Джек Руби прославленней Босха. Но слава ничтожеств — ничтожна, и если нажать на кнопку втемяшится в чью-то башку, своё последнее слово планета провоет истошно: «Фуку!»

Сикейрос писал мой портрет.

Между нами на забрызганном красками табурете стояла бутылка вина, к горлышку которой припадали то он, то я, потому что мы оба измучились.

Холст был повёрнут ко мне обратной стороной, и что на нём происходило, я не видел.

У Сикейроса было лицо Мефистофеля.

Через два часа, как мы и договорились, Сикейрос сунул кисть в уже пустую бутылку и резко повернул ко мне холст лицевой стороной.

— Ну как? — спросил он торжествующе.

Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое, твёрдокаменно-бездушное. Но что я мог сказать человеку, который воевал сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, а потом участвовал в покушении на Троцкого? Наши масштабы были несоизмеримы. Однако я всё-таки застенчиво пролепетал:

— Мне кажется, чего-то не хватает…

— Чего? — властно спросил Сикейрос, как будто его грудь снова перекрестили пулемётные ленты.

— Сердца… — выдавил я.

Сикейрос не повёл и бровью. Дала себя знать революционная закалка.

— Сделаем, — сказал он голосом человека, готового на экспроприацию банка. Он вынул кисть из бутылки, обмакнул в ярко-красную краску и молниеносно вывел у меня на груди сердце, похожее на червовый туз. Затем он подмигнул мне и приписал этой же краской в углу портрета: «Одно из тысячи лиц Евтушенко. Потом нарисую остальные 999 лиц, которых не хватает». И поставил дату и подпись.

Стараясь не глядеть на портрет, я перевёл разговор на другую тему:

— У Асеева были когда-то такие строки о Маяковском: «Только ходят слабенькие версийки, слухов пыль дорожную крутя, что осталось в дальней-дальней Мексике от него затеряно дитя». Вы ведь встречались с Маяковским, когда он приезжал в Мексику… Это правда, что у Маяковского есть сын?

Сикейрос засмеялся:

— Не трать время на долгие поиски… Завтра утром, когда будешь бриться, взгляни в зеркало.

Последнее слово мне рано ещё говорить — говорю я почти напоследок, как полуисчезнувший предок, таща в междувременьи тело. Я — не оставлявшей объедков эпохи случайный огрызок, объедок. История мной поперхнулась, меня не догрызла, не съела. Почти напоследок: я — эвакуации точный и прочный безжалостный слепок, и чтобы узнать меня, вовсе не надобно бирки. Я слеплен в пурге буферами вагонных скрежещущих сцепок, как будто ладонями ржавыми Транссибирки. Почти напоследок: я в «чёртовой коже» ходил, будто ада наследник. Штанина любая гремела при стуже промёрзлой трубой водосточной, и «чёртова кожа» к моей приросла, и не слезла, и в драках спасала хребет позвоночный, бессрочный. Почти напоследок: однажды я плакал в тени пришоссейных замызганных веток, прижавшись башкою к запретному, красному с прожелтью знаку, и всё, что пихали в меня на демьяновых чьих-то банкетах, меня выворачивало наизнанку. Почти напоследок: эпоха на мне поплясала — от грязных сапог до балеток. Я был не на сцене — был сценой в крови эпохальной и рвоте, и то, что казалось не кровью, — а жаждой подмостков, подсветок, — я не сомневаюсь — когда-нибудь подвигом вы назовёте. Почти напоследок: я — сорванный глас всех безгласных, я — слабенький след всех бесследных, я — полуразвеянный пепел сожжённого кем-то романа. В испуганных чинных передних я — всех подворотен посредник, исчадие нар, вошебойки, барака, толкучки, шалмана. Почти напоследок: я, мяса полжизни искавший погнутою вилкой в столовских котлетах, в неполные десять ругнувшийся матом при тёте, к потомкам приду, словно в лермонтовских эполетах, в следах от ладоней чужих на плечах с милицейски учтивым «пройдёмте!». Почти напоследок: я — всем временам однолеток, земляк всем землянам и даже галактианам. Я, словно индеец в Колумбовых ржавых браслетах, «фуку!» прохриплю перед смертью поддельно бессмертным тиранам. Почти напоследок: поэт, как монета петровская, сделался редок. Он даже пугает соседей по шару земному, соседок. Но договорюсь я с потомками — так или эдак — почти откровенно. Почти умирая. Почти напоследок.

Гавана — Гуернавака — Лима — Манагуа — Санто-Доминго — Каракас — станция Зима — Венеция — Магадан — Гульрипши — Переделкино. 1963–1985