Функция: вы
Шрифт:
Я кивнул, и мы сказали это вместе:
– Система оптимизирует все.
– Ты тут? – спросил я у телевизора.
Он не работал, что было странным. Я точно помнил, что запитал его отцовским юбилеем и тем закончил коридор. В тот день было много гостей, детям накрыли отдельно от взрослых, и все мы, раздуваясь от мнимой свободы, травили страшилки по кругу.
После Кристы здесь все было не так. Но мою старшую навсегда четырнадцатилетнюю сестру понять было просто. Однажды, спасая умирающую девочку, я выбрал не ее. Подобные вещи не могу остаться без последствий.
Наши телевизоры стояли вплотную,
Но сегодня она злилась. И пряталась. А значит, собиралась мешать.
– Ты самое избалованное привидение в мире, – вздохнул я и вернулся к работе.
В моих телевизорах на беззвучном крутились воспоминания. В телевизорах Ариадны рокотал океан. Смазывался горизонт, гудел шторм, ломались толстые слоистые льдины – по крайней мере в тех экранах, что, как зеркала, не возвращали мне меня. А таких еще было много. Примерно столько же, сколько полностью отключенных.
Поначалу все, что мне удавалось запитать из ее сигнатур, вело себя как зеркала. Отражало, а не показывало. Смотрело, но не видело. Я знал, что это нормально, что психика отражает действительность посредством деятельности мозга и блаблабла (отражение – ключевое слово, ребенок). Вначале Ариадна вела себя только так. Впрочем, иногда с оттенком легкой паранойи я представлял, что это была картинка с каких-то невидимых камер и кто-то такой же невидимый следил по ним за мной, и получалось весьма… тревожно.
Океан появился на второй год. Я обнаружил его в сигнатурах, что пережили Дедала, а значит, не требовали, чтобы их снова запитывали, а значит, работали сами, не от меня. Это был первый настоящий отклик, и мы заслуженно подумали: ура. По большому счету, мы думали так и сейчас, с оговоркой на затянувшиеся споры, что океан значил на самом деле: был ли он следующей формой обратной связи от психики Ариадны (Мару) или белым шумом, скрывавшим ее (Минотавр).
Принимаясь за работу, я честно пытался думать об отцовском юбилее. В те моменты, когда не думал о Кристе и ее маме. И свитере. Боже, свитере. Наверное, после стольких стирок он совсем не грел. Так что неудивительно, что экран передо мной откликнулся не детской комнатой, а красно-коричневой обшивкой «Улисса». Цветными бутылками, разбросанными салфетками и жесткими рыжими волосами, напитавшимися дождем.
В паре-тройке экранов левее океан с грохотом расколол айсберг. Я сбился с мысли. Нашелся. Снова подумал о Кристе. На этот раз другой, на этот раз – оживляющей цветом птиц в черно-белой тетрадке. Попугайчик слева не должен быть зеленым, слышит она с соседней койки и переспрашивает, в общем-то, логично для маленькой девочки с творческим взглядом на все:
– Что значит должен?
– В подсказке написано: девять – это красный.
– Желтый, – машинально поправил я.
– Вспоминай лучше, – фыркнула Габриэль.
Телевизор снова вырубился, и в черной глади экрана я увидел заболоченное отражение сестры.
– Утром нас внепланово перезагрузят. Чем больше к этому времени будет активных сигнатур, тем лучше. Поэтому, пожалуйста… – Я обернулся. – Не хочешь помогать, хотя бы не мешай.
Заведя локти за голову, приподняв волосы, Габриэль рассматривала в черном экране свою текучую, в белой ночнушке фигуру. Расшнурованный ворот оттягивала большая заколка в форме рождественского пряника.
– Габи, – позвал я.
Сестра уронила руки, с ними волосы.
– С чего бы им быть светло-русыми?
– С того, что мы родственники.
– М.
Она бросила взгляд на телевизор за моей спиной. Тот снова ожил. Я обернулся и увидел свою детскую спальню. Старый лаковый столик с маминой тапкой под хромой ножкой, пять завороженно округленных детских ртов.
– …тогда девочка поняла, что не может поставить черную свечу на комод… она вообще больше не могла отпустить ее… черный воск капал, и капал, и капал… а девочка кричала и кричала, не останавливаясь… пока…
Развязка была предсказуема – все умерли. Габриэль ударила коленкой об стол. Мы завизжали, падая со стульев, утягивая за собой скатерть и одноразовую посуду. Это было бы смешно, если бы в девять лет не было так страшно.
Я открыл настроечную панель и увидел двенадцать штекеров, блестевших в гнездах. Вчера длины хватило только у восьми. Отключив звук, я вытянул первый кабель, подошел к ближайшему Ариаднину телевизору и подключился к нему. Тот не среагировал. Я пощелкал. Подергал. Затем вспомнил, что вчера проделывал то же самое – с тем же не-результатом, – и приказал себе собраться. Здесь и без того было слишком много работы, чтобы делать ее по несколько раз.
Два острых, плотно склеенных пальца ткнулись мне между ребер сзади.
– Ты же знаешь, – напомнил я, – здесь я ничего не чувствую.
Габриэль вынырнула из-за моего плеча, гримасничая:
– Тепловая смерть Вселенной наступит раньше, чем ты закончишь.
И тоже принялась за работу.
Конечно, я знал, что это тоже был я. Но здесь, в системе, у психики не существовало отягчающей глубины. Бессознательное, повторял Минотавр, это лаг прототипа. Пройдет, добавлял он: вместе с людьми. У самодельных личностей энтропов – модусов – были разные эффекты, в том числе и неожиданные. Психика синтропов же целиком находилась под их сознательным контролем, все элементы лежали в одной плоскости. И, так как я ходил в систему по пропуску Дедала, неудивительно, что мой не то чтобы многомерный внутренний мир тоже превращался в развертку. Никаких «над» и «под». Или «бес-». Только ширь.
– Два года, семь реавторизаций, – начала Габриэль. – А в ответ по-прежнему только вода.
– Не только, – машинально возразил я. – С каждой перезагрузкой появляется все больше сигнатур, которые не надо снова запитывать.
– Да? И сколько их от общего числа?
Я покосился на сестру, затем на телевизор с океаном неподалеку.
– Мару считает, что недифференцированная обратная связь дается ее психике проще.
– А, по-моему, прав Хольд, и она отмазывается от нас одним и тем же скринсейвером.