Фустанелла

Ераносян Владимир

Старосте деревни приказали собрать всех мужчин. От подростков до стариков. Явились не все. И тогда немецкий офицер решил обойти жилища. Женщины визжали, предчувствуя страшное, но мужчины угрюмо шли под конвоем к разбитому у дома кириоса Ксенофонта винограднику.

Катерина прибежала к отчему дому, когда к нему только начал стекаться народ с окрестностей. Увидев сорванный греческий флаг, она не смогла пройти мимо и подняла его. Отряхнув знамя от пыли, она сжала его в своей ладони. Но парочка немецких солдат-юмористов принялись вырывать флаг у симпатичной девушки.

Десантники не видели в беспомощной критянке никакой угрозы, поэтому игра их забавляла. Катерина же «крыла» их на греческом языке всеми имеющимися в ее словарном запасе оскорблениями и проклятиями. Она не отпускала знамя до того момента, пока в ее руках не остался лишь его кусок. Оторванные части немцы использовали как тряпки. Пытаясь как можно больше разозлить девушку, они протирали ими башню трофейного пехотного танка.

Вскоре явился другой немецкий офицер, знающий греческий, но говорящий на нем со странным акцентом, в котором старики сразу распознали турецкий. Это не предвещало ничего хорошего. Так решил и кириос Ксенофонт.

«Турок» начал свой допрос, не удосужившись войти в дом, словно его поджимало время. Он сел на табуретку перед заслуженными стариками и сложил руки, показывая тем самым, кто здесь хозяин положения.

Этого всегда чисто выбритого, аккуратно зачесанного на пробор человека с щегольскими усиками и постоянно юркающими хитрыми карими глазами звали Фриц Шуберт. Такое имя он выбрал себе в Германии, окончательно забыв родное и привычное – Петрос Константинидис.

Фриц действительно говорил на греческом с турецким акцентом. Ведь он был родом из Смирны, откуда бежал еще мальчишкой во время турецкой резни 1922 года с помощью немецкой дипмиссии. Его приютила семья видного члена НСДАП.

Петросу дали не только крышу над головой, но и образование, влюбили в музыку австрийского композитора, в честь которого он и стал в последствие Фрицом Шубертом.

Немцы спасли его, а англичане, на взгляд Фрица, толкнули тогда его народ на бойню, что и стало причиной геноцида. Так он оправдывал свой коллаборационизм и вовсе не считал себя предателем. Он служил верой и правдой тем, кто сохранил ему жизнь. Выслуживался как мог.

Что до жизней своих соплеменников, то до них ему не было дела. Греки не способны были себя защитить в Смирне, оставив свои торговые лавки, ремесленные мастерские и дома. Слабым оказался и его отец, не уберегший семью и сложивший голову так бездарно.

Фриц Шуберт возненавидел за это всех греков. И не только за это. Он помнил то, что произошло задолго до резни в Смирне, то, что случилось во время «потопа» и после «исхода».

…Его отец нещадно эксплуатировал своих соплеменников-батраков на фамильной табачной плантации. Нерадивых сек плетью до крови. Однажды маленький Петрос стал свидетелем нападения на отца уставших от его побоев наемных рабочих. Они набросились на него во время сиесты за то, что тот запретил «лодырям, не заслуживающим отдыха» расслабляться до заката солнца.

Отец вызвал османских полицейских, и те усмирили бунт. Сборщики табака затаили обиду. Когда наступили тревожные времена и погромы, эти «бездельники» вынашивали планы отомстить плантатору, притворившись турецкими мародерами.

Петрос хорошо усвоил, что отец боялся своих соплеменников ничуть не меньше сторонников Ататюрка. Может быть, поэтому он замешкался, не вывез семью и капиталы до того, как стало совсем поздно. Как он допустил, что в их дом ворвались эти нищие?! Да, Петрос помнил все. Как отец приказал забиться под кровать и как он спрятался сам вместо того, чтобы выгнать бандитов, осмелившихся на такое. Они топтали своими грязными башмаками их натертый до блеска пол. И он видел эту нечищеную обувь, слышал их злобные реплики.

Его сердце стучало как неистовый барабан, когда бородатый батрак решил заглянуть под кровать. Он едва не засунул свою волосатую руку, чтобы нащупать там живое съежившееся создание, переставшее дышать от страха и немощи. Они не пощадили бы сына своего угнетателя. Но в это мгновение с улицы от стоявшего на стреме подельника донесся сигнал о приближении турок.

Пронесло, но эта история стала еще одной причиной, возбуждавшей в сыне плантатора, ставшего пасынком немецкого аристократа, отвращение к собственной крови…

Своим рвением Фриц Шуберт заслужил полное доверие оккупационных властей. Ему поручили не только сформировать администрацию окрестных сел вокруг Ретимно, но и набрать зондеркоманду из бывших уголовников. Он получил власть, и собирался насладиться ею в полной мере.

По ночам Фрица все еще мучали видения, одолевали ужасы, свидетелем которых он был в Смирне, но его страхи делали Шуберта монстром, а не праведником. В отличие от тех, кто пережил те дни, он ожесточился и потерял всякую жалость. Никто не пожалел его тогда, и он не станет никого жалеть сейчас. Каждый грек был сам за себя. Они сами себя предали. И пусть они считают его предателем – мало кто отважится бросить ему это оскорбление в лицо. А если не уследит за своим языком – получит пулю. Власть не терпит сострадания, Фриц отвлекал себя музыкой, когда творил бесчинства.

Конец ознакомительного фрагмента.