Футболист

Анатолий Яковлевич СТЕПАНОВ

ФУТБОЛИСТ

Повесть

Почему он, похмельный, опять в этой комнате? Это было, было, этого не может быть!

Он сидел на диване, по-восточному свернув ноги кренделем. Он стриг ногти на пальцах ног. Он страдал оттого, что ногти были мраморной твердости, а большой и плотный живот не позволял вглядываться в проделываемую работу. Он был утомлен и одинок. Он кончил свое занятие и ощутил в пальцах ног ненужную чувствительность. Натянув носки и спустив с дивана ноги, он думал, ни о чем не думая.

В раскрытую балконную дверь втекал дрожжевой запах

– А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг...
– сказал он и испугался своего голоса.

В комнате беспричинно обнаружились двое громадных. Один, правда, был поменьше, ухмылялся неопределенно почти невидимой пастью. А другой стоял полупрозрачным серым столбом.

– С чего начнем?
– поинтересовался, уже не пугаясь своего голоса, он - хозяин.

– Мы - штангисты, - доложил меньшой и хихикнул, мерзавец. Большой утвердительно заколебался. Хозяин сквозь него явственно видел книжный шкаф.

Возникло то, что запомнилось навсегда: пустынная Инвалидная улица и он, решивший ради экономии носового платка высморкаться посредством большого и указательного пальцев, и достойная дама, вышедшая из-за угла, и звонкий щелчок сопли у ног дамы, и взгляд дамы, и стыд на всю жизнь.

Он шлепанцем небрежно швырнул в большого. Растерзанный тапок беспрепятственно прилетел к книжному шкафу.

– Какие вы, к черту, штангисты?!
– обиженно сказал он.

В окошке неработающего телевизора появилось испуганное, несчастное, смешное лицо Жаботинского с дурными глазами. А над лицом - блестящее, очень тяжелое, бессмысленное железо. Почему Жаботинский? Почему не Курлович, не Тараненко?

Опять перекресток Инвалидной с Красноармейской. Он переходил Инвалидную, а из-за угла, с Красноармейской, выехал грузовик, сверкнул на него фарами и перевелся в профиль. Уже не глядя на грузовик, он интуицией переждал положенные мгновенья и шагнул на мостовую. Грузовик вез железные прутья, и их концы только-только выходили из Красноармейской. Огромная метла прутьев весело мчалась на него. Он уронил себя спиной на булыжник. Он лежал лицом вверх, а над лицом пронеслось тяжелое, колышущееся бессмысленное железо.

– Ты куда ее тащишь, куда?!
– зарыдал во дворе мощный бабий голос.

Он с радостью прошел на балкон: интересно было узнать, кто на кого кричит. Сутулый, истощенный пьянством жэковский слесарь-водопроводчик Витя двигался по направлению к складу, неся на плече извивающуюся тонкую трубу. А кричала на него дворничиха Халида, прервавшая для этого беседу с двумя соплеменницами.

– Куда надо, туда и тащу, - с достоинством ответил Витя, продолжая движение.

– Закрыто там, нету никого!
– Халида сделала свое дело и вернулась к прерванной беседе. Витя бросил трубу на землю и полез за папиросами.

Ничего любопытного. Витя заметил его на балконе и подмигнул. Боясь, что Витя потребует на четвертинку, он поспешно последовал в комнату и сел за письменный стол. Достав из ящика пачку бумаги и любовно отточив карандаш, он записал на белом листе все свои долги. На память. А потом сверился с записной книжкой.

Сквозь балконные прутья на него смотрела дьявольская рожа люмпен-пролетария Витьки. Она лежала на краю балконного пола, как голова Иоанна Крестителя на блюде, и была чрезвычайно довольна этим. В голубых ее младенческих глазах стояли веселые старческие слезы.

– Выпить хочешь?
– спросил он. Витькины глаза ответили: "Да, да, да!"

– А зачем и для чего?

Голова исчезла, видимо, упала с четвертого этажа. Ударившись об асфальт, она подпрыгнула до уровня его окна и зависла в высоте, окончательно обретя форму идеального шара. Оттолкнувшись от балконных перил сильнейшей левой ногой, он воздухом побежал по направлению к голове.

Снизу вверх, из-под живота к лицу, с треском взметнулись сизые голуби, ужасно его напугав. Он потерял равновесие, но, сделав резкое движение руками и стремительно перебирая легкими ногами, вновь обрел его и, радуясь, уже уверенно побежал к голове. Голова приближалась и становилась все более похожей на футбольный мяч. На ней отчетливо прорезались кожаные дольки. Ему было прекрасно, как в Черном море в начале сентября.

Он привычно ударил по мячу внешней стороной стопы. Мяч не был мячом так, воздушный шар. Но и нога была невесомой. Кренясь под немыслимым на земле углом, он гнал мяч над Русаковской улицей к Сокольникам, к Ширяеву полю. Внизу мелькали пыльные крыши троллейбусов и провода делили улицу на аккуратные, геометрически правильные загоны, в которых беспорядочно перемещались разноцветные головы прохожих.

Сначала он почувствовал, что мяч начал обретать вес, а потом ощутил свои собственные ноги, отталкивающиеся от глиняного грунта Ширяевки. Он длинно перевел мяч направо открытому игроку и, отрываясь от опекуна, пошел на ворота. Сообразительный партнер, не медля, сделал жесткий прострел. Он выпрыгнул и, вновь ощутив невесомость, подождал, когда мяч приблизится, а затем легким акцентированным кивком опустил его в дальний от вратаря угол.

Он упал на землю лицом к траве, и ему сразу же вонзили нож в спину. Нож слегка зацепил ребро и холодным острием вошел в теплое сердце, и сердце заболело, заныло, заплакало. От любви к себе заплакал и он, а от беспомощности и ненависти к ножу вцепился зубами в траву. Он кусал траву, он злобно драл ее, прихватывая губами колючую землю. Набив сыпучим прахом рот, он заскрипел зубами, вернее, земля скрипела на зубах, и он двигал челюстями и слушал скрип. Стало легче, и боль приручилась, и приблизилась женщина.

Он узнал ее шаги, которые гулко отдавались в траве. Она положила руку ему на голову. Включились невидимые репродукторы, и низкий женский голос запел про любовь. Не снимая руки с его головы, женщина спросила:

– Наша любовь будет вечна и светла?

Он знал, что их любовь не будет вечной и светлой, сейчас он знал все наперед, он видел конец этой любви, но так хотелось вечной и светлой любви, что он забыл о ноже. И она сердобольно вытащила нож из его спины. Он с трудом удержал свою душу, которая чуть не вылетела в дырку, утомился и прикрыл глаза. Легкий ветерок обдал его лицо, и, открыв глаза, он увидел, что ветер создал светлые брюки, которые вместе с туфлями подходили к нему. И к ней.