Футбольный театр
Шрифт:
А наш поезд уже медленно вползал в тень вокзального здания. Громыхнул наконец буферами и замер. Тяжело и гулко отдувался паровоз. И это его «пакс… пакс…» откликалось в моей душе щемящей тревогой. Но теперь уже сомнений не было: я должен ступить на перрон своей новой жизни – той, что сам избрал вопреки мною же задуманным и с таким упорством осуществляемым планам. Легкость на сердце, с которой я ехал последние километры и которая пришла ко мне по той лишь причине, что, убеждая соседа, убедил самого себя, теперь как рукой сняло.
Я сошел на платформу, поставил чемоданы и за спиной услышал два слова…
– Михаил Павлович!
Я даже не
Жаль свободного, легкодушного Мишу Сушкова!
Трое остановившихся у меня за спиной, не увидев должной реакции, собирались пройти мимо. Когда я наконец повернулся, один из них раскрыл было рот, чтобы извиниться, но я обратился сам:
– Вы встречаете Сушкова?
– Михаил Павлович? А мы уж хотели дальше идти… Моя фамилия Фролов. А это Цвиклич и Ананьев – члены совета «Динамо»…
Лицо Ананьева показалось мне знакомым. Но среди своих знакомых свердловчан не припоминал. Однако сразу же выяснилось, что Ананьев – москвич, в Свердловске недавно.
По праву земляка он повел разговор. Задал несколько дежурных вопросов типа: «Ну, как там Москва? Что там нового?…» И быстро выдохся. Дальше беседу пришлось поддерживать мне.
Говорил он вяло, тягуче, пряча глаза, глядя куда-то в землю. Я посматривал через плечо, надеясь на вмешательство Фролова и Цвиклича. Но те шли сзади, говорили меж собой, считая, что и нам, землякам, есть о чем побеседовать.
Сперва мне пришла в голову естественная для такого случая мысль: я ему не понравился. Но потом подумал, что у него просто замкнутый, угрюмый характер, неудобный в общении. Не исключено, однако, что привязчивый, верный, преданный. На таких людей иногда можно положиться больше, чем на веселых, жизнерадостных, симпатичных. А я уже инстинктивно искал опоры, шарил глазами в поисках исповедника, духовного наставника, человека, которому мог признаться в своей неопытности, слабости, растерянности, наконец. Человека, от которого мог бы получить совет, инструкцию, поддержку, увидеть в нем искреннее отеческое понимание.
Задавая в основном праздные вопросы, я все-таки решился спросить:
– Вы небось давно в команде играете, ребят знаете хорошо?
– Гм… – Уголок рта не спеша приподнялся, отразив что-то вроде иронии, и мгновенно вернулся на место. – Чего ж мне не знать?! Своими руками команду сделал, воспитал…
Пропустив мимо ушей эту фразу, я продолжал:
– Как коллектив, что за ребята?
– Поработайте, сами увидите…
– Это верно. Но мне все же хотелось предварительно что-нибудь знать.
– Чего тут знать?! Команда не из лучших на Урале… А хотите знать, то скажу. Знаете, из чего конфеты делают? Так вот из этого конфеты не сделаешь. – Он вдруг разговорился, и даже голос как-то окреп, стал энергичней, убедительней. – Игроки слабые. Многие вообще непонятно, как в мастера попали. Им медведь на ноги наступил, а они в футбол… Но думают о себе как о чемпионах. Сказать ничего нельзя – сами все знают… С дисциплиной неважно. Может, тебе удастся… – неожиданно перешел он на «ты».
– Но это ты имеешь в виду мастеров «Динамо».
– Ну и что, сборную?! Выбор небольшой: «Динамо» да «Уралмаш». Остальные так… что твои московские дворовые команды. А «Уралмаш» не лучше «Динамо». Тут к твоему приезду школу по подготовке для сборной команды открыли… Они думают, что ты им чудеса на блюдечке поднесешь…
В глубине души я почувствовал, что откровенность свою надо попридержать, по крайней мере, повременить с ней. Но уже давно готовил фразу и не раз пытался вклинить ее в разговор и потому по инерции все-таки сказал:
– Напугал ты меня, Михаил. Честно признаюсь: я и без того дрожал, когда ехал сюда. У меня ведь тренерского опыта почти нет – всю жизнь играл…
– А если нет, зачем же браться?! У нас здесь не школа тренеров.
Полагаю, что, говоря это, Ананьев ставил перед собой цель совсем иную и рассчитывал на результат, крайне противоположный тому, которого достиг. Могу лишь сказать, что этими двумя фразами он с ходу внедрил в мою голову курс основ тренерского поведения. Во всяком случае, на меня вдруг нашло озарение – четкое понимание чего НЕ ДОЛЖЕН делать тренер. А если знаешь, чего не должен, то дальше вывод напрашивается сам: все остальное или должен, или. может.
Я понял: тренер никогда, ни при каких обстоятельствах не должен выглядеть слабым, беспомощным, жалким. Он имеет право исповедоваться только самому себе или людям, не имеющим никакого отношения к его работе. Он обязан быть искренним и откровенным… лишь после того, как ошеломил (и не менее!) своих подопечных талантом, профессиональным чутьем. Он не только может, но и должен показать, даже выпятить свои слабости, если эти слабости составляют не более двух-трех процентов от его силы. При этом он должен знать, что за девяносто восемь процентов силы его боятся, а за два процента слабости любят. (И тот, кто утверждает, будто боязнь и любовь несовместимы, видимо, судит о жизни но сентиментальным книгам, ибо любовь и боязнь живут всегда в сочетании и первая начинает вянуть, как только пропадает вторая, – такова, на мой взгляд, правда жизни!) Он непременно должен признавать свои ошибки… если прежде в девяти случаях из десяти оказывался правым (разумеется, не следует понимать эти цифры буквально).
Он должен всегда оставаться для игроков Михаилом Павловичем, в то время, как обратная связь этого положения нежелательна. Расстояние между тренером и игроками иногда стоит немного сокращать, но только в том случае, если оно достигло оптимальной величины. И еще: тренер должен быть актером, как, впрочем, и всякий педагог, но для этого совсем не нужно актерского образования – это свойство должно быть, как говорят, от бога.
Ядовитость Ананьева оказалась целебной. Злость, которую я испытывал к самому себе – раскиселился и в самый неподходящий момент, – мобилизовала меня. Я еще не понял, что Ананьев ничего против меня лично не имеет, что он лишь недоволен моим присутствием в городе, но уже чувствовал в нем потенциального разрушителя моего авторитета, человека, который станет поднимать на щит все мои промахи. Не понял, потому что с толку меня сбила его нетерпеливая прямолинейность, – обычно зависть ведет себя более гибко. Однако я все же подумал: с такими людьми нужно отбрасывать интеллигентность и почаще показывать погоны. Обращаясь к нему, стал подчеркивать «вы». Он это понял, засуетился, стал строить фразы так, чтобы избежать обращения, хотя удавалось ему это не всегда.