Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе
Шрифт:
— Но как же это тебя угораздило смастерить такое!
— По сути дела, «Сто лет…» должен был быть моей первой книгой. Но в семнадцать лет мне это было не под силу. Недоставало техники. А история уже была готова. Понадобилось сочинить четыре книги, чтобы почувствовать себя готовым для работы над этим сюжетом, понимаешь? В романе множество слишком серьезных проблем, и он написан на основе исторических фактов.
— Как раз об этом я и пишу в своей статье. А какой разгул фантазии! Уму непостижимо!
— Таким уж я родился. И потом, я много читал Рабле. А сейчас, когда есть время, читаю Дефо,
— Знаешь, дорогой мой друг Габо, мне бы хотелось сочинить нечто похожее на «Сто лет…». Послать подальше четыре века литературной застенчивости и целомудрия, поспорить с действительностью на равных и превратить повествование в нечто осязаемое, отображающее мир таким, какой он есть, — многосложным, как океан.
Пятнадцать лет спустя состоялся другой разговор на эту тему. На этот раз между Гарсия Маркесом и Плинио Мендосой. Беседа была долгой, и здесь мы приведем лишь фрагменты.
— Каково было твое главное намерение, когда ты сел за сочинение «Ста лет одиночества»?
— Я уже говорил — дать всеобъемлющее литературное изображение того, что произвело на меня в детстве сильное впечатление.
— Многие критики видят в этом произведении гиперболу или аллегорию истории человечества.
— Нет, это не так. Я лишь хотел оставить поэтическое свидетельство мира моего детства, которое, как ты знаешь, протекало в огромном печальном доме, где жили многочисленные родственники с одинаковыми именами, не видевшие большой разницы между счастливыми и блаженными.
— Это правда, что ты в восемнадцать лет пытался сочинить этот самый роман?
— Да, это был роман «Дом». Я полагал, что все действие должно происходить в доме Буэндия.
— Почему ты прервал работу над тем романом?
— Потому что в то время у меня недоставало опыта, не было ни вдохновения, ни техники, чтобы создать такое произведение.
— Однако сюжет глубоко укоренился в твоем сознании.
— На целых пятнадцать лет! Я не находил тональности, убедительной для меня самого. Однажды, по пути в Акапулько — я ехал с Мерседес и детьми, — на меня снизошло озарение: я должен излагать так, как это делала моя бабушка, рассказывая мне разные истории, и начать с того дня, когда мой дед повел меня поглядеть на лед.
— Это верно, что ты развернулся на шоссе, приехал домой и засел за сочинение?
— Да, так и было. Мы не доехали до Акапулько.
— А Мерседес?
— Ты же знаешь, она всегда терпеливо сносила мои причуды. Без Мерседес, однако, я никогда бы не написал эту книгу.
— В твоей книге различные безумства приходятся на долю мужчин (выдумки, изобретения, занятия алхимией, войны, безудержный разгул), а здравомыслие — на долю женщин. На твой взгляд, это соответствует действительности?
— Думаю, именно женщины поддерживают земной шар в равновесии, иначе он
— Женщины, похоже, не только продолжают род человеческий, по и являются основой продолжения действия в романе. Возможно, этим и объясняется чрезвычайное долголетие Урсулы Игуаран?
— Да, по первоначальному замыслу она должна была умереть перед гражданской войной, когда ей было около ста лет. Однако я понял: не будет ее, не будет и книги. К моменту ее смерти роман набирает столько «пара», что дальнейшее уже не так важно.
— Наиболее трудный момент в работе над романом?
— Начать его. Хорошо помню тот день, когда я с великим трудом закончил первую фразу и с испугом спросил себя: карахо, а что же писать дальше? И до тех пор пока я не нашел галеон среди сельвы, я не верил, что эта книга будет окончена. Но начиная с того момента писал в каком-то исступлении — даже самому было удивительно.
— Есть ли в книге нечто такое, что критики, к которым ты испытываешь столько неприязни, проглядели? Можешь назвать?
— Они проглядели самую главную ее ценность — огромное сострадание автора к своим бедным созданиям.
— Кто явился лучшим читателем твоей книги?
— Одна моя советская подруга встретила женщину, уже пожилую, которая переписывала мою книгу от руки, с начала до конца Моя подруга спросила эту женщину, зачем она это делает, и та ответила: «Потому что хочу знать, кто из нас сумасшедший — автор или я, и думаю, единственный способ это понять — переписать книгу заново». Мне трудно себе представить лучшего читателя, чем эта сеньора.
— На сколько языков была переведена эта книга?
— На шестнадцать.
— Тебя не озадачивал успех «Ста лет одиночества»?
— Да, и очень сильно.
— И тебе не хотелось открыть секрет этого Успеха?
— Нет, я не хотел его знать. Мне кажется, это опасно — пытаться понять, почему книга, которую я написал лишь для своих друзей, продается повсюду, как горячие пирожки.
Конечно, Карлос Фуэнтес прав, утверждая, что роман «Сто лет одиночества», «без сомнения, одна из наиболее занимательных книг, когда-либо написанных в Латинской Америке» (11, 58). Он рекомендует читать ее много раз. О том, что автор раскрылся в ней во всю мощь своего таланта, говорит бразильский писатель Жоржи Амаду: «Если писатель рождается без литературного дарования, его усилия ни к чему не приведут. Жаждущий стать писателем не добьется ничего, он так и умрет, утонув в водах своих поползновений. Величие литературного произведения зависит от формы его воплощения, благодаря которой писатель достигает высот своего призвания. Это требует кропотливого и серьезного труда, ответственности и, прежде всего, глубокого знания жизни, близости и любви к своей земле и ее людям, своему народу. Все это присуще Габриелю Гарсия Маркесу».