Гадание по полету журавлей
Шрифт:
– Я непременно позвоню вам, – с энтузиазмом уверила Анна, прощаясь.
Сперва я решил, что она не прочь закрутить роман с импозантным антикваром, но едва выйдя за порог салона, девушка пояснила:
– Ты представляешь, какую «конфетку» из этого можно сделать! Объявим, что экстрасенс в прямом эфире раскроет тайну старой усадьбы! Сейчас очень популярны подобные передачи.
Телевизор я практически не смотрел, но поверил ей на слово – по моим наблюдениям, народ действительно охотнее воспринимал всякую чушь, типа заговоренной воды и магических браслетов, чем прямолинейные и порой не особенно приятные рекомендации врачей.
– Ну признайся наконец, что ты с ней спишь, – такой фразой меня встретил Вита, устроившийся на кровати с учебником по пропедевтике внутренних болезней.
Я пожал плечами: что тут скажешь?
– Я же вижу, как ты на нее смотришь, – не отставал мой сосед по комнате.
– Ты Анну тоже буквально пожираешь глазами. И что – ты с ней спишь? – парировал я.
Вита в ответ широко осклабился:
– Я бы с радостью. Но она-то смотрит только на тебя.
Я лег на свою кровать и закрыл глаза. Привычка засыпать мгновенно, выработанная благодаря регулярным больничным дежурствам, на сей раз мне изменила. В голове одна за другой мельтешили картины: Анна улыбается антиквару, останки неизвестной девушки лежат на грязных камнях пола, открывается ларец, а в нем – след небесного камня, крестьянин подбирает упавший метеорит, экстрасенс рассказывает историю старинных предметов, незнакомый старик в зеркале небрежно мне кивает, девушка из усадьбы вдруг обретает плоть, поднимается с пола и молит: «Найди меня!», появляется Анна, с улыбкой меня обнимает и отнюдь не по-дружески шепчет мне в ухо: «Ну признайся, наконец, что ты этого хочешь»…
Филипп, 1914
Верховая прогулка с дядюшкой вышла на удивление приятной. Филипп, прекрасно управлявшийся с лошадьми, давно получил дозволение без ограничений пользоваться вежинскими конюшнями, некогда считавшимися лучшими в губернии. Хотя батюшка в последние годы распродал значительную часть выездных лошадей за ненадобностью, в стойлах все еще наличествовало несколько превосходных орловских коней, способных произвести впечатление даже на французского графа. Мальчик выбрал для себя спокойную кобылку, звавшуюся Флора – как и любимая лошадь ныне царствующего императора Николая. Герман Ильич предпочел гнедого жеребца по кличке Лавр, обнаружив тем самым недюжинное знание лошадей – здешние кони, практически не ведающие чужих рук, отличались норовистостью по отношению к незнакомцам, и лишь этот гордый и спокойный красавец благосклонно позволял себя оседлать любому. Глядя, как умело и ласково дядюшка снаряжает жеребца, уверенно и нежно похлопывает его по шее, мальчик впервые испытал к своему новоявленному родичу нечто вроде симпатии.
Потом, когда граф пустил лошадь галопом, направляясь к самой живописной холмистой части имения, Филипп оценил великолепную посадку и совершенное владение искусством верховой езды графа де Вержи и не без гордости отметил, что и сам не особенно от него отстает, хотя прежде ему не приходилось участвовать в подобной скачке. Флора была очень податливой лошадью, управляться с ней было несложно, и сейчас мальчик был ей за это безмерно благодарен. Стремительный аллюр по весеннему лугу, все еще сверх меры напитанному влагой, был серьезным испытанием и для коней, и для их всадников. Упоительный запах пробудившейся земли, резкие скрипичные звуки ветра в ушах и простор, раскинувшийся, казалось, до самого края земли… Мальчик давно не испытывал такого пронзительного, всепоглощающего чувства счастья. Нечто подобное прежде ему дарила только музыка.
Он был так увлечен, что не сразу заметил, как дядюшкина лошадь впереди замедляет шаг. На всем скаку подлетев к опушке леса, он увидел, что граф, спешившись, беседует с Агатой, дочкой отца Амвросия, вежинского священника. Девушке недавно исполнилось шестнадцать, и прежде скромная и незаметная, как лесной подснежник, она вдруг расцвела неимоверной холеной красотой садового цветка. Глядя на нее, Филипп порой был не в силах отвести глаз – так она была хороша. Этот эффект не имел ничего общего с влюбленностью, скорее уж с очарованием искусством, когда от работы, произведенной мастером, захватывает дух. А тут не иначе как потрудился сам величайший Творец. Мальчик невольно задумался о сущности красоты. Деревья тоже бывают симметричными и стройными или сучковатыми и кривыми, но мы никогда не назовем корявое дерево некрасивым. А человеческая краса – совсем иное дело. Когда он как-то спросил об этом мосье Деви, тот ответил, что красота человека – гораздо более сложное и многогранное понятие, чем естественное совершенство природы и процитировал древнегреческую поэтессу Сапфо: «Кто прекрасен – одно лишь нам радует зрение; кто же хорош – сам собой и прекрасным покажется». Загадка притягательной красоты Агаты была не только во внешней прелести едва раскрывшегося бутона, оказавшегося неведомым сказочным цветком, но и в чудесном, добром, отзывчивом сердце, невидимом сиянии, исходившим от него и налагавшим отпечаток на весь облик девушки.
Сейчас Агата, мило покраснев, показывала рукой на дальние поля и что-то объясняла графу, взиравшему на нее, как показалось Филиппу, с искренним восхищением. Завидев мальчика, Герман Ильич благодарно кивнул собеседнице, сказав ей что-то, от чего ее щеки залились еще более жарким румянцем, и вновь одним ловким движением оказался в седле.
Назад они ехали неспешно. Дядюшка доброжелательно расспрашивал племянника о жизни в усадьбе, внимательно выслушивал ответы и казался на удивление простым и милым, некоторой рассеянностью напоминая своего брата, Якова Ильича. Филипп даже было подумал, что все его демонические черты – лишь часть образа, необходимого для поддержания репутации спирита.
– А что ваша матушка? – спросил вдруг француз.
– Она умерла шесть лет назад, – неохотно отозвался мальчик.
– Я знаю, – кивнул тот. – Но смерть – лишь врата между мирами. Хотели бы вы с ней поговорить?
Филипп внутренне содрогнулся. Ужас перемешался с надеждой, недоверие вступило в схватку с желанием еще хоть раз услышать слова женщины, в которой прежде заключалась для него большая часть мира… Проведя первые годы жизни в столице, Филипп понимал, что благодаря взглядам матушки Ольги Павловны на воспитание, отличным от мнения общества, он избежал участи других дворянских детей. Потомство было принято держать в строгости, родители не одаривали своих отпрысков ласками, да и вообще мало ими занимались, предоставляя это хлопотное дело нянькам, дядькам да гувернерам. Барыня Ольга Павловна относилась к своей материнской роли иначе, не только без удержу балуя и лаская сына, но и постоянно душевно с ним беседуя, ненавязчиво прививая тот род благопристойности, что идет от внутренней доброжелательности, а не из страха перед наказанием. Характер мальчика, от природы довольно покладистый, благодаря мягким наставлениям матушки огранялся, подобно алмазу, пока не стал истинным бриллиантом. Прежде чем умереть вторыми родами, Ольга Павловна также успела развить в сыне врожденную способность к музыке, подарив ему тем самым неиссякаемый источник блаженства и душевных сил, а ее ранняя смерть, лишив утонченного и ранимого ребенка материнской ласки, привила ему склонность к миросозерцанию. Даже теперь, спустя годы после страшной утраты, он не переставал о ней тосковать…
– Нет, – твердо ответил Филипп. – Не хочу.
И то, как он это произнес, заставило графа де Вержи мгновенно отступиться. Если дядюшка рассчитывал завоевать таким образом сердце племянника, то тут же понял, как сильно ошибся, считая того испорченным мечтателем, избалованным глупой барыней до полного слабоволия и бесполезности. За решительным ответом мальчика скрывалась такая внутренняя сила, о какой он и помыслить не мог.
До усадьбы они доехали в полном молчании. Граф небрежно передал своего жеребца конюху, правда, приласкав его на прощание, а Филипп, привыкший сам снимать сбрую и чистить лошадь, повел Флору в стойло.
Если давняя тайная беседа Якова Ильича с мосье Деви была услышана мальчиком случайно, то этот ночной разговор Филипп подслушивал, полностью осознавая, что поступает дурно. Но попытка понять происходящие в усадьбе судьбоносные процессы, тщательно скрываемые за фасадом обычного бытия, ему виделась более важной, нежели блюдение собственной безупречной нравственности. Уловив своим чутким ухом в полночной тиши тяжелую поступь батюшки в гостиной, он неслышно прокрался вниз и притаился возле двери мосье Деви. Как и предполагал мальчик, Яков Ильич уединился с учителем, чтобы побеседовать о брате.
В тоне батюшки звучали несвойственные тому нотки обеспокоенности:
– Мастер Дий, вы уверены, что это богомерзкое занятие Германа не опасно?
– Ах, оставьте, брат мой, спиритизм стал настоящей манией среди всех сословий по всему миру, но ничего по-настоящему дурного он в себе не несет. Практически каждый мыслящий человек рано или поздно проходит через увлечение мистицизмом. Меня беспокоит другое…
Француз умолк, глубоко задумавшись, и Яков Ильич был вынужден прервать его размышления, спросив: