Галерные рабы
Шрифт:
Будзюкей без всякого интереса и оживления смотрел на казнь, а когда все кончилось, отправился в свой шатер. Нукеры тоже разошлись. Сафонка подбежал к мертвой девушке, кинулся перед ней на колени. Глаза с закатившимися зрачками тускло блестели, как яичный белок, пронзили Сафонку немым укором: не уберег… Все повторялось: он будто стоял перед телом отца…
«Это меня бог наказывает за то, что душу рогатому посулил. Софьюшка верно сказала: нельзя себя супротивнику в залог отдавать, смерти избегать ценой непомерною».
Он ткнулся губами ей в руку, еще не успевшую остыть. И дал себе клятву: больше никогда, ижно спасения души ради, ни в чем не уступать любому врагу, не идти с ним ни на какой, даже временный сговор.
Потому что и адские муки будут вряд ли хуже тех, что испытал он в этот проклятый день. Потерял Митяя и Ивашку, ставших ему отца и брата вместо. Лишился девы, кою полюбил крепко — уже мертвой. А хуже всего, что, связанный клятвой, не порятувал, ринул их. Подобно Понтию Пилату, умыл руки и смотрел, как любимых умучали до смерти.
Хоронить Софьюшку Сафонка не позволил никому, разрешил только бабам обмыть и одеть ее. Впрочем, и одевать-то было не во что, одна из полонянниц уступила свою рубаху, которая пошла на саван, а сама починила и взяла себе разорванную лопотину погибшей. Нашел Сафонка на одной из телег лопату, вырыл на краю лагеря могилу — не такую тесную, в какую отца уложил, а, как требовал обычай, большую, просторную. Досок — домовище сколотить — татары не дали, Аманак рявкнул: «Так зароешь!». А к Будзюкею парень не пошел.
Спустили тело в яму — и во второй после отцовых похорон раз Сафонка содрогнулся, увидев, как черные и бурые комья засыпают дорогое лицо. Потом упрятали Ивашку и Митяя — тут же, рядом. Последние пристанища для них помогли выкопать бабы. И снова лики друзей поглощаются землицей, уходя куда-то вглубь. А вместо живых людей — три холмика с крестами.
Прочитали полонянники молитву над убиенными братьями и сестрой своими, сухарик последней съели, водой запили — помянули, дабы покойные в царствие небесное сытыми убыли. В том, что душеньки их прямиком в рай пойдут, Сафонка не сомневался. Тут случай ясный, не как с отцом. Сгублены вражьей дланью, за святое дело животы положили, на девятый день в руцех ангельских очутятся.
С лица спал парень, глаза у него посуровели, в волосах серебряные паутиночки обозначились. Полонянницы охали: еще и мужиком-то настоящим не назовешь, а уж седеть начал! Сердечко у Сафонки пошаливать стало — давить, щемить. Перепугался он сначала — неужто грудная жаба с батюшки на него перескочила? Потом плюнул: сдохну — и ладно, все равно такая жизнь, что впереди ждет, пуще гибели.
Венгрия, Керестешское поле, 26 октября 1596 года
Прежде чем запятнать руки чужой кровью, бойцы противостоящих армий очищали собственные души обращением к Всевышнему.
Крестились и бормотали молитвы, причащались, целовали кресты и образа христиане.
Турки коленопреклоненно творили намаз под причитания муллы. Пророк не зря разрешил в путешествии и походе объединять пять обязательных дневных молитв в одну. Именно намаз, совершенный перед кровопролитием, имеющий пятикратную по сравнению с обычной молитвой силу, поможет убитому правоверному стать шагидом. [107]
Обеспечив себе благословение небес, османы вскочили. Издали громоподобный клич «Аллах Акбар! Аллах велик!». Кинулись сломя голову на европейцев. И запрудили своими телами Тису, попав под огонь австро-венгерских пушек. Увязали в грязи, тонули в холодных октябрьских водах, падали под ядрами и пулями и все равно упорно рвались вперед.
107
Шагид (араб.) — мусульманский воин, погибший во имя Аллаха и попавший в рай.
Со скрытым злорадством, хотя внешне невозмутимо, Искандар передавал султану сообщения, которые приносили чауши.
Переправа через Тису стоила правоверным больших потерь.
Конница вязнет в топях, не может преодолеть земляные укрепления гяуров.
Атака татарских туменов отбита трансильванцами.
Неверные вывели из лагеря основные силы, ударили в барабаны, выпалили из пушек и мушкетов и перешли в контрнаступление.
Правоверные отступают, переправляются обратно через реку.
Христианские полки остановились перед Тисой, обстреливая отходящие османские войска.
— Чауш-паша, что, по твоему разумению, предпримут гяуры?
— Хондкар! Сейчас перед Маттиасом стоит трудный выбор. Он может не тронуться с места и остаться победителем в первой схватке. Но тогда он рискует тем, что даст нам собраться с силами, восстановить ряды и повторить атаку. Герцог может также переправиться через Тису, чтобы добить отступающих. Это грозит ему потерей первоначального успеха.
— Какой из двух путей предпочтет герцог?
— Думаю, второй. И начнет с румелийцев. В центре, где они стоят, более удобное для переправы место. При поражении анатолийцев разбитым окажется только наш левый фланг. С разгромом румелийцев мы лишимся и центра, и правого фланга, потому что татары сразу же убегут с поля боя.
Султан недовольно поджал губы. Искандар замолчал. Через некоторое время прискакал чауш:
— Неверные преодолели реку и болота, преследуя отряды Осман-бега! Сам наместник убит! Румелийцы разбегаются! Царевич Саадет-Гирей уводит свои тумены!
Мехмет побледнел:
— Ты как будто смотришь в волшебное зеркало, показывающее будущее, Искандар-паша! Что нового предскажешь?
— Увы, ничего хорошего, великий падишах. Хотя у нас по-прежнему больше войск, чем у неприятеля, твои полководцы уже считают битву проигранной и теперь запрутся в своих лагерях и будут отбиваться каждый по отдельности, заботясь о сохранении собственных обозов, а не о благе армии!
— Как смеешь ты, недавний гяур, клеветать на знатнейших из моих подданных! Забыл, как утром валялся у моих ног, умоляя о пощаде за дерзость! Хочешь языка лишиться?