Галерные рабы
Шрифт:
— Так вот, я повторяю, из-за малочисленности мужчин цены на них поднялись втрое. И ты сам знаешь, лишь один из тысячи урусов соглашается принять истинную веру и стать под священное знамя пророка. Я привез тебе именно такого. А ты мне хочешь заплатить за него, как за презренного лавочника-чивута! [134]
— Да не сломаются твои зубы, Будзюкей-мурза! Разве восемьдесят золотых кто-нибудь кому-нибудь заплатит за чивута?!
— И в пять раз больше выложит, если тот ювелир, алхимик или лекарь. Но мой ясырник — воин, и я прошу за него всего-навсего двести золотых! Для такого богача, как достославный Нури-бей, это сущий пустяк!
134
Чивут (тур.) — дословно падаль, так турки называли евреев.
— Да я разорюсь, если отдам за раба хотя бы на один астр больше, чем восемьдесят пять золотых!
— Нури-бей, ты получишь огромную выгоду, продав моего уруса в йени-чери, даже если добавишь к этой цене сто золотых!
Торг продолжался еще битый час, пока Сафонку в конце концов не купили за сотню.
— Инч Алла! Так угодно Аллаху! — с сожалением вздохнул купец. — Можно было бы еще поторговаться, да время не ждет. Ты такой же великий спорщик, как и багатур, Будзюкей-мурза! — польстил он ногайцу. — Совсем меня ограбил! Но я не таю обиды на старинных друзей, а потому хотел бы предложить кое-какие редкие товары для тебя, твоего гарема и на подарки Аллегат-нойону и князю Иштереку, кои ты обязан сделать после удачного похода. Их можно посмотреть в моей мауне. [135] Там и купчую на уруса напишем.
135
Мауна (тур.) — судно с веслами и парусом, внутри которого часто устраивали лавки.
Опять перед глазами Сафонки замелькали кривые узкие улочки, непривычного вида дома из камня и глины, окруженные глиняными же оградами — дувалами. Повороты, повороты — и за углом раскинулась широченная синеватая неразглаженная скатерть-самобранка, только вместо яств на ней множество различных кораблей.
День стоял пасмурный, таким же было море. Оно недовольно морщилось, шмякало туда-сюда буро-зеленые водоросли, труху и грязь между остовами судов, прильнувших к причалам. Сказки верно говорили: другого конца-краю у морюшка нету, концы-края сливались с серыми небесами вдалеке в сизом мареве. Охватить всю его широту одним взглядом невозможно, приходилось вертеть головой, и тогда чудилось, что поверхность воды неровная, в ней какая-то кривизна.
От устали, пережитого во время боя волнения на Сафонку нашло оцепенение, и он стал воспринимать происходящее, как во сне наяву. Скрип бревенчатого настила, который соединял причал с палубой мауны — огромной, по Сафонкиным меркам, лодьи саженей семь в длину и две в ширину. Первые шаги по влажной, слегка пружинящей под ногами палубе. Окрик нового хозяина: «Эй, будущий гениш-ачерас, можешь занять вон тот коврик под мачтой». Нури-бей и Будзюкей, спускающиеся внутрь корабля через люк. Запах сосны и дуба от мауны, мокрой холстины от парусов. Твердость и прохладность палубных досок, ощущаемые спиной через тонкую подстилку. Серость небесная наверху. Мачта, уходящая ввысь, как ствол дерева, когда лежишь под ним, только почему-то качающийся, навевающий легкую тошноту. И нарастающий, острый, словно зубная боль, приступ дикого ужаса от плеска волн…
Парень с детства не мог слышать этот звук, напоминавший о страшной ночи, в какую литовцы взяли на меч захваченный Воронеж.
…Сафонка с Михалкой сидели в недовырытом погребе, прикрытые разваленными бревнами и досками, кои были заготовлены для стройки, полузасыпанные обвалившейся землей. А два пьяных запорожца, только что пограбивших дом, искали во дворе ухоронку.
Прятать ценности в землю издавна было (и не только на Руси) очень распространенным обычаем — по многим причинам. Складывали злато-серебро, каменья самоцветные в тайнички не только про черный день или на случай разбоя. Главное в другом. Коли владелец умрет, клад облегчит ему пребывание в мире ином. Попы, правда, бают денно и нощно: «Не спасет в царствии небесном горшок со златом». Ан предки-то были не дурни безмозглые, что брали с собой в последний путь деньги, еду, питие, оружие и снасти всяческие с лопотиной. Грех? Так ведь причащение предсмертное любой грех снимет. А если правду священники глаголят, будто клад мертвому не в помощь, он наследникам достанется.
Вот почему с древнейших времен при взятии города или селища штурмом любые захватчики, пограбив ту рухлядь, коя в избах находилась, начинали искать тайнички.
Запорожцы применили испытанный способ: лили воду. В том месте, где земля ранее разрыхлялась, влага впитывалась быстрее. Конечно, при свете факелов трудно уследить, насколько быстро уходит в почву вода. Но другой способ — концом копья или палкой в землю тыкать, отыскивая рыхлое местечко, — не так надежен…
С полуночи почти до рассвета слышали детишки скрип колодезного журавля и топот тяжелых сапожиц, лязг шпор и шаблюк, пьяные богохульства… И плеск воды, который постоянно приближался. Запорожцы сначала обследовали землю вдоль длинного плетня, который окружал обширное подворье Ивановых, потом у столбов, под стенами дома, конюшни, сарая — у приметных мест. Ничего не найдя, разбили двор на участки и начали заливать их водой по очереди. К счастью для ребят, недостроенный погреб грабители решили оставить напоследок — навряд кто будет туда до окончания работ ценности прятать.
Осталась в памяти у Сафонки глубокая зарубка: плеск воды — это мары тяжкая поступь, коей она неотвратимо идет к тебе. Плеск — шаг, плеск — шаг…
Он потом в детстве, бывалоча, долго плакал, когда мачеха брала его на речку помогать белье стирать. В отрочестве с превеликим трудом заставлял себя садиться в лодку: не мог слышать, как весло погружалось в воду, как волны бились о борт.
И теперь море языком своих пучин снова напоминало: мара близко, тянется к тебе из-под низу, стучит, дышит, душу выворачивает…
Из полузабытья Сафонку вывели голоса — веселый Нури-бея, сразу видно, что пьяненького, и мрачный — Будзюкея:
— Зря, зря, эфенди, ты отказался от угощения…
— В святом Коране записано: «Они спрашивают тебя о вине и мейсире, скажи: в них и прегрешение великое, и полезность, но греха в них больше, чем пользы».
— Ну, Аллах грехам терпит и, надеюсь, не накажет меня за столь малую слабость, в которой не отказывают себе сильные мира сего! Да и какая разница, чем хмелить себя — виноградным соком или кумысом, торосуном-бузой, как вы, татары? Что ж, пришел час расставания, досточтимый Будзюкей-мурза. Приглянувшиеся тебе товары сейчас собирает мой слуга, он понесет их за тобой. Эй, будущий защитник веры! — окликнул купец Сафонку. — Хватит валяться, поклонись напоследок своему бывшему господину!
— Прощевай, благодетель! — процедил сквозь зубы Сафонка, не вставая. — Очень хочу с тобой еще разок встретиться… и отблагодарить за все, что ты для меня сделал, как подобает.
— Я буду ждать этого часа, урус, и уж тогда никому тебя не продам, оставлю для услаждения своей души, — тоже иносказательно и тоже с неприкрытой угрозой ответил мурза.
В глубине души он был несказанно рад избавиться от урус-шайтана. В одном котле тесно двум баранам. Подумать только, этот пособник Иблиса проклятого обещал сделаться упырем и преследовать его, Будзюкея, род до Страшного суда! Теперь отец гяура похоронен, как сам завещал в вещем сне. Урус уже чужой невольник. Значит, страшная клятва отныне потеряла силу, и загробная месть не грозит ему, Будзюкею. Так, может, располовинить дамасским булатом эту бешеную собаку?! Коран учит: «А когда вы встретите тех, которые не уверовали, то — мечом по шее». Нет, жалко сотни золотых, придется их возвращать пьянице-торгашу. Да и какой ныне от уруса вред, он через два-три месяца очутится на галерах, а через два-три года — у шайтана в гостях. Так что вряд ли стоит, согласно древнему обычаю, давать своему будущему сыну его имя, чтобы младенец прибавил к своим летам годы, прожитые врагом. Нет, скорее отсюда в родные кочевья, понюхать лоб [136] женам и детям…
136
Татарская ласка, заменяющая поцелуй.
Не тратя своего красноречия на препирательства с рабом, Будзюкей отвернулся и пошел по сходням на причал.
Сафонке страсть как захотелось прыгнуть на спину татарюги-шишморника и свернуть вязы — крестоцелование больше не сдерживало его. Да удастся ли голыми руками задушить идолище поганое до того, как подоспеют кэшиктены и охрана Нури-бея? Тогда сделка сорвется по его, Сафонкиной, вине, он окажется вновь в руках мурзы — и будет клятвопреступником.
И парень не двинулся с места, только просверлил затылок удаляющегося ногайца злобным взглядом-буравом.