Галили
Шрифт:
Едва он проник в нее, она застонала от удовольствия и молила его не покидать своего пристанища как можно дольше. Он не двигался, и ей показалось, что их тела срослись и его сердце теперь билось внутри ее тела. Наконец она начала двигаться, поначалу едва заметно, но этого было достаточно, чтобы по его телу прокатилась дрожь.
— Тебе хорошо? — прошептала она.
Вместо ответа издав хриплый звук, похожий на стон, он почти покинул ее упоительные недра, однако она не протестовала, ибо опустошенность показалась ей сладостной,
Слегка подавшись вперед и скрестив пальцы у него на затылке, она очень медленно двинулась ему навстречу, упреждая его движение обратно, и он снова застонал от наслаждения. Она различила слова:
— О господи...
Медленно, очень медленно она вобрала его в себя, — после ночи любви они оба были полны нежности, а грань между неловкостью и блаженством становилась безудержно хороша. Она возбуждалась все больше, и он начал двигаться ей навстречу, его образ, который она представляла мысленным взором, растворился в потоке блаженства. Сияющая чернота его тела нависла над ее закрытыми веками и заполнила собой все ее мысли. Он ускорил движения. Она попросила его двигаться еще быстрее, хотя не произнесла ни слова, но это было и не нужно — он понял. Ей не нужно было ни о чем просить его, он выполнял ее желания прежде, чем она успевала их осознать. А когда она чувствовала, что он вот-вот потеряет контроль и кончит, она сама замедляла движения, чтобы затянуть удовольствие.
Это длилось больше двух часов, почти около трех: они то впадали в неистовство и кричали и стонали, то затихали, и со стороны могло показаться, что они засыпают в объятиях друг друга. В этой поэме плоти не было места для признаний в любви, во всяком случае, слов они почти не произносили, даже не называли друг друга по имени, но не от недостатка чувств, а наоборот: окунувшись в сладостный до боли мир, который на некий священный миг превратил их в одно целое, они не могли даже помыслить о том, чтобы отделить себя друг от друга.
2
Но все это было временно.
Подобная иллюзия исчезла, едва любовники, насытившись друг другом и обмякнув от изнеможения, вернулись в свои покрытые мелкой дрожью вспотевшие тела.
— Я хочу есть, — сказала Рэйчел.
Сказать, что с начала их путешествия на борту «Самарканда» у них во рту не было ни крошки, пожалуй, нельзя; хотя Галили и в самом деле вернул рыбу в море в качестве жертвоприношения Кухаимуане, на лодке нашлись консервы с очищенными устрицами и персиками в коньяке, которые наши любовники принялись уплетать посреди ночи, слизывая их с тел друг друга, что утолило их голод, но разожгло аппетит иного рода.
Но уже наступило утро, о чем не преминул напомнить пустой желудок Рэйчел.
— Можно вернуться на остров. Если хочешь, через час мы причалим к берегу, — ответил Галили.
— Не хочу уезжать, — сказала Рэйчел. — Будь моя воля, осталась бы здесь навсегда.
— Тебя не оставят в покое, — возразил Галили, — и вскоре объявят поиски. Не забывай, ты все еще Гири.
— Можно было бы где-нибудь спрятаться, — продолжала она. — Люди подчас исчезают, и никому не удается их найти.
— У меня есть небольшой дом...
— Правда?
— В Пуэрто-Буэно. Это такая деревушка в Чили. Он стоит на вершине холма. С видом на пристань. Представляешь, там на деревьях сидят длиннохвостые попугаи.
— Поедем туда, — предложила она, на что Галили лишь рассмеялся, — Я серьезно.
— Ну, конечно.
— Заведем детей.
— А вот это мне кажется неразумным, — его веселости как не бывало.
— Почему?
— Потому, что на роль отца я не гожусь.
— Откуда тебе знать? — Она положила руку ему на кисть. — Не исключено, что тебе это понравится.
— В нашей семье плохие отцы, — сказал Галили. — Точнее, один отец, и он не достоин подражания.
— По ведь плохой отец был только один. А сколько их было всего?
— Всего один.
Немного поразмыслив и заключив, что ее слова были неправильно поняты, Рэйчел решила пояснить:
— Нет, я имела в виду дедушек и прадедушек.
— Их у нас не было.
— Хочешь сказать, они умерли.
— Нет, я хочу сказать, они никогда не существовали. Понимаешь, никогда.
— Не говори глупостей, — рассмеялась она. — Должны же у твоих матери и отца быть родители. Может, к тому времени, как ты появился на свет, их и не было в живых, тем не менее...
— У них не было родителей. — Галили отвел глаза в сторону. — Поверь мне.
Было что-то странное в том, как он произнес «поверь мне». Это была не просьба, это был приказ. Его не интересовало, поверит она ему или нет. Галили встал и начал одеваться.
— Пора возвращаться, — сказал он. — Пока тебя не хватились и не начали искать.
— Мне все равно, пусть ищут, — произнесла она, обвив его сзади руками и прижимая к себе. — Нельзя же нам так сразу уехать. Я хочу поговорить. Хочу узнать тебя лучше.
— Для этого у нас с тобой еще будет время. — Освобождаясь из ее объятий, он потянулся за сорочкой.
— Будет ли? — усомнилась она.
— Разумеется, — не оборачиваясь, отрезал он.
— Что тебя так задело?
— Ничего, — уклонился от ответа он, — просто я понял, что пора возвращаться, вот и все.
— А как же эта ночь...
— Она была прекрасна, — на миг его пальцы замерли на пуговицах сорочки.
— Тогда перестань быть таким, — в ее голос закралось раздражение, — Прости меня, если я что-нибудь ляпнула невпопад. Мало ли что мне взбредет в голову. Пошутить, что ли, нельзя?
— Это была не шутка, — вздохнув, сказал он. — Пусть ты всерьез об этом не думала, но все равно сказала правду. Ты и правда хочешь иметь детей.