Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
Прошло около недели. Почти неделя раздумий, споров с самим собой. Неясные угрозы Жоры тоже волновали Николая, как бы он ни относился к ним. Идти к кому-то посоветоваться — выдашь товарищей, если раскроешь все карты. Возможно, вступала в права объявленная Квасовым самодисциплина и меткая фраза: «Цех есть цех».
Внешне все оставалось по-прежнему. Его не затрагивали. Фомин относился к нему с холодком. Марфинька старалась избегать. Пришлось зайти к ней на квартиру. На стук долго никто не отзывался. Наконец появилась хозяйка. По ее виноватому виду можно было предположить
Значит, Жора бежал через окно: это легко было сделать — (второй этаж — не выше трех метров над землей).
Спрашивать, упрекать, требовать? По виду сестры легко заключить, что она готова к решительному отпору. Провожая брата, она не отвела глаз, и в них можно было прочитать: «Не могу, не совладала».
Оставалась Наташа. К ней тянуло, и возле нее было легче. Она была теперь единственным близким и дорогим ему человеком. Петровский парк сделался постоянным местом их свиданий. Он напоминал о покинутой земле и лесах Удолина. Сюда залетали птицы. Порою слышались их голоса. Николай и Наташа шагали рядом, иногда молча.
Раньше в мечтах ему представлялся собственный угол. Тумбочка, на ней безделушка. Какая — неважно. Слоник, птичка. Работа? Лишь бы рукам нашлось дело. Тумбочки пока нет, и не куплена безделушка. Рядом идет человек. И как бы хотелось, чтобы это продолжалось, покуда не угаснут их жизни!..
Догорал закат на кронах деревьев. Ласточки провожали солнце, взвивались и падали. Смелые, легкие, отрешенные от всяких забот.
Взвод учащихся академии, с голубыми петлицами, нес песню о сказке, которую нужно сделать былью, о разуме, давшем им стальные руки — крылья и вместо сердца пламенный мотор. Дворец Петра алел кирпичными стенами сквозь шахматную клетку листвы. Там готовили летчиков и инженеров для воздушного флота. Им можно только позавидовать.
— А я вот не дотянул одного года в девятилетке, — признавался Николай, когда разговор коснулся самого острого — его дальнейшего учения. — Потянула мастерская, запахи курного угля, древний токарный станок, который казался мне чудом техники. Да и платили там прилично. Не смейся. Ты не знаешь нашего Удолина. Я чувствовал себя счастливчиком. Ребята завидовали мне не меньше, чем я теперь завидую вот этим слушателям академии имени Жуковского.
— У каждого свое. Ты все же не забыл математику?
— Кто его знает! В армии она вроде была ненужной. Когда вертели пикой, осваивали манежную рысь и галоп, тоже обходились без нее.
— Жаль. Надо вспомнить. Если хочешь, я помогу. Осенью ты должен пойти учиться.
Он посмотрел на нее, как на ребенка, и в то же время с признательностью. Она искренне предлагала ему свою помощь, верила в него, не догадываясь, в какую даль ушли от него тангенсы и котангенсы, каким слоем пыли покрылся в его памяти учебник Киселева.
— У тебя есть преимущества, — уверяла она. — Во-первых, армия, затем — завод. Рабочим от станка поступить легче.
— Не прожить мне на стипендию. Приходится посылать родителям, — ведь они совсем старые. Кто же их кормить будет?
— Иди на вечерний. Не заметишь, как пролетят пять лет.
Наташа рассуждала трезво. Чтобы справиться с тем, что предстояло сделать их поколению, нужно учиться. Без тангенсов и котангенсов не обойтись.
Наташа принесла учебники — связку затрепанных книжек с помарками и пометками. Страницы их были замусолены ее пальцами, на полях виньетки там, где задачи посложней. Эти книги как бы перекинули мостик между ними. Всю ночь, почти до самой зари, Николай просидел над ними у прикрытой газетой лампы. Утром на трамвайной остановке он терпеливо дождался, когда мелькнет ее силуэт в окне вагона и, на ходу вскочив, протиснулся в глубину.
— Я заметила тебя, — сказала Наташа. — Больше того, я удержала для тебя краешек скамьи.
— Здравствуй, Наташа, — шепнул он. — Всю ночь провел над твоими книжками. По одному виду книг я теперь могу узнать твой характер.
— Владельца? — Она улыбнулась.
— Да, — сказал он. — У тебя примерный характер. Ты на совесть трудилась над каждой страницей.
— Заметил? — Она кивнула ему и снова улыбнулась. — Меня дядя за это ругал. Книжки потом он продавал, а испачканные оценивались вдвое дешевле. Эти остались лишь потому, что дядя умер и некому было отнести их в лавчонку. — Наташа посмотрела на осунувшееся лицо Николая. — Повторил? Не трудно?
— Очень трудно, — признался он. — До сих пор передо мной кружатся страницы. Мне придется не повторять, а, как я понял, пройти все заново. Можно пройти за два месяца? Ну, скажем, за три?
Наташа подумала.
— Пройти-то можно, а вот усвоить... Впрочем, у тебя есть шпоры и длинная шинель.
Вагоны гремели, пробегая мимо недавно открытой фабрики-кухни. Они собирались сходить туда. Вечерами там играл оркестр. Но если все свободное время отдать тангенсам и котангенсам, о танцах придется забыть. И так до осени, а потом и все пять лет, если только хватит пороху. После диплома до тридцати останется года три. А потом стукнет тридцать!
— Да... — он встрепенулся, — я не понял о шинели и шпорах.
— Разве? На экзамене ты должен появиться только в таком виде. Тогда к тебе отнесутся снисходительней.
— Я не хочу снисхождений.
— Придется захотеть. Потом догонишь. Нет, ты обязательно должен появиться в шинели. Если ты будешь знать хуже московских мальчиков, шинель тебя выручит.
Смеясь и подшучивая друг над другом, они дошли до завода, даже успели съесть по пирожку у окошка столовки.
Возле столовой они встретили Кешку Мозгового. Он с любопытством уставился на Наташу. Когда та ушла от них в заводоуправление, сказал:
— Жорж говорил мне о ее носике. Действительно, аппетитный... Да и в фигурке тоже есть своя прелесть...
Несмотря на цинизм, Николай на этот раз не обиделся; ему было приятно, что другие восхищаются Наташей, которую он втайне называл своей.
— Как же у тебя с Жорой? — спросил Кешка уже возле лифта. — Спиной к спине?
— Не твое дело, — ответил ему Николай, не желая говорить о своих отношениях с Жорой в таком легкомысленном тоне.
Весь день Николай размышлял о тангенсах и котангенсах. «Если я хочу быть с Наташей всегда, нужно подняться на более высокий этаж жизни, — думал он. — Недаром она принесла книжки и не случайно проявляет такую настойчивость».