Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
Эдвард пробормотал что-то, а чуть погодя начал снова:
— Я вообще ненавижу океан, а особенно здешние места. Это сверкание меня уморит. Слышите? Они уже опять вернулись.
— Это — наши.
— Но вы ведь слышите, они стреляют! У нас нет истребителей! И где только эти новые самолеты?
— Стрельба уже прекратилась.
Эдвард смолк. Но вдруг лицо его покраснело. И он закричал:
— Тебя опять принесло сюда, Джонни. Зачем? Ходишь за мной как пришитый. На палубе тебе делать нечего.
— Кто это Джонни?
— Ходит за мной как тень. Я обещал его отцу присматривать за ним. Парнишке восемнадцать лет — так он, по крайней мере, утверждает; наверное, ему всего шестнадцать. Он пристал к нам уже в Бельгии. Отец его был раньше консулом в Шанхае; у них дома в Бирмингеме все забито драконами, китайскими болванчиками, мечами, фарфором, даже тамошними снадобьями. Забавно. Ему это нравилось. Мне тоже.
Больной стал всхлипывать.
— Малыш лучше всех на борту играл в шахматы. Ему надо было сидеть внизу. Но тут кто-то, видно, шепнул: «На палубе начали партию». И он поднялся.
Эдвард заплакал в голос. Голова его начала мотаться из стороны в сторону. Потом он приподнялся, пытаясь слезть с кровати. Врачу пришлось вызвать звонком сиделку. Вдвоем они крепко держали больного до тех пор, пока он не успокоился и не улегся; по его покрасневшим щекам текли слезы.
Врач разбудил его.
— Вы спали.
Эдвард ощупал лицо.
— Какая жара. Я вспотел. — Он взял полотенце, которое ему протянул врач, вытер лицо. Нахмурился.
Врач начал пересказывать, что больной говорил в полузабытьи. Эдвард вскользь заметил:
— Мы сопровождали морской конвой в Азию. Он шел в Бирму. И когда мы…
Тут он смолк, потеряв нить. Старался найти ее снова. Напрягал память. Его лицо омрачилось, глаза расширились. На врача он больше не смотрел. Раньше он шевелил руками, но теперь опять прижал их к телу. Пальцы скрючились, ногти впились в ладони.
И вскоре он лежал неприступный, изготовившись к борьбе, к защите.
Врачи предпринимали все новые атаки на эту крепость.
Однажды, когда Эдвард снова впал в полузабытье, врач попытался вернуть его к той шахматной партии, сам больной о ней больше не вспоминал.
От волнения Эдвард заговорил невнятно:
— Я должен его искать. Он сидел на другой стороне.
— Там, где стоит столик?
— Все разбито в щепки, стулья тоже, ничего не осталось. Ах, ах…
Вдруг он вскрикнул:
— Под стулом что-то валяется. Это его мундир. Ой… Джонни, что случилось? Встань же, Джонни! Иди, иди сюда! Я же говорил тебе, оставайся внизу. Ну, встань! Помогите мне! Он не может встать.
— Он еще шевелится?
Эдвард завизжал. Пальцы вцепились в руку врача, который хотел его уложить. Внезапно больной метнулся в сторону, и его тут же стошнило, но он не проснулся.
Врач поднес ему стакан воды. Эдвард сделал несколько глотков и, укладываясь, забормотал, залепетал:
— Там лежит чья-то голова. Матросская бескозырка. Все разбросано. Может быть, это от разных людей.
Теперь он захлебывался словами:
— Я всегда говорил: вы недооцениваете летчиков-камикадзе. Они так же опасны, как бомбардировщики дальнего действия. Куда вы его несете? Подождите врача! Какой позор, разве можно так обращаться с людьми! Ведь еще неизвестно, мертв ли он! Мертв, мертв. Джонни мертв. Проклятый мир, все разбито вдребезги. Они уходят.
Молчание.
— Джонни, что мне делать?! Что мне сказать твоему отцу?! Я пожал ему руку: «Положитесь на меня. Я присмотрю за ним. Без него я не вернусь». Нечего ему было делать на палубе!
Врач:
— Его могли убить где угодно. Перестаньте себя казнить. Война есть война. Никто не застрахован от смерти.
Эдвард:
— Я хотел все кончить, кончить. А потом он явился с этим Китаем. Оставьте меня в покое с вашей Европой!
— Чем вам не угодила Европа? Ведь вы англичанин?
— Проклятая Европа! Хоть бы ее разрушили!
Молчание.
Врач:
— Это говорит ваш печальный опыт?
— Я сыт Европой по горло. Но пусть меня не обвинят в том, что я увиливаю. Отец превозносит до небес мое геройство. Что он знает о войне?
Молчание.
Врач:
— Мы плывем. Пожар. Внимание!.. Мы помогаем…
Эдвард (кричит):
— Задние, стойте! В укрытие! В укрытие! Санитар! Ой, мои руки! Нет, это ничего. С огнем мы управимся. Обычный пожар на судне. А летчиков, как на грех, нет и нет; появятся, когда уже будет поздно. Куда его унесли?! Теперь они лежат рядами. Чудовищно!
Он тихо заплакал.
Врач:
— Вы были с ним очень дружны?
— Как славно мы жили! Махнули на все рукой. Когда мерзость достигает предела, только и остается, что махнуть на все рукой. Нервы у нас были железные. И мы выполняли приказы. В Бельгии и в Германии люди сидели по деревням, стряпали, вязали носки, стирали белье. Кто во что горазд. Мы были в своей стихии, но Джонни этого было мало.
— Женщины?
Эдвард засмеялся.
— Он их ни во что не ставил. Для него они были игрушкой. У женщин мы отдыхали.
Ситуация ясная: Эдвард не мог позабыть мертвого Джонни, отчасти отождествляя себя с этим веселым младшим братишкой; в нем он нашел все, что любил. Поэтому он не мог от него отстать, последовал за ним даже в царство теней, ощутил себя мертвым. Но одновременно в нем бродили неясные мысли о Европе. Эдвард упрекал ее, обвинял. И родину тоже. Да, он от нее отвернулся, знать ее больше не хотел.
Эдвард пролежал в клинике много месяцев. И все притупилось. Как странно, что он, казалось, вообще не обращал внимания на свое тяжелое увечье. Терпеливо сносил перевязки. Его даже тешило, что ранение вызывало к нему интерес врачей и сестер.