Гангстер
Шрифт:
Анджело полулежал на кушетке вне круга света от настольной лампы. Некоторое время в комнате не было слышно ни звука, кроме его дыхания, сопровождавшегося хрипом в глубине легких.
— Я выезжаю через час, — сказал он. — Будь готов.
Он протянул руку, выключил свет, и комната погрузилась в полную темноту.
Мы стояли на крыше семиэтажного здания на Колумбус–авеню, над нашими головами сиял полумесяц, окруженный россыпью звезд. Справа от меня разливалось море огней Линкольн–центра, куда тысячи элегантно одетых людей собирались, чтобы послушать старинную музыку и провести часть ночи в утонченных беседах. Я смотрел сверху, как они выстраивались у дверей и неторопливо входили внутрь, внимательно следя за тем, чтобы соседи не наступали на их начищенные ботинки ручной работы, и думал про себя: интересно, хоть кто–нибудь из них может хотя бы предположить, что
Толстая дверь, ведущая с лестницы на крышу, хлопнула, открывшись, и оттуда вылетел головой вперед Малыш Рики Карсон. Он грохнулся на четвереньки, ударившись подбородком о гудроновое покрытие.
— Помоги ему встать, — сказал Анджело, обращаясь к Нико. — И подведи к свету.
Нико схватил Рики за воротник шелкового халата, вздернул на ноги и поволок туда, где стоял, ожидая, Анджело. Когда Нико выпустил Карсона, тот поправил одежду и улыбнулся Анджело.
— Это все, что осталось от твоей команды? — спросил он, пытаясь сохранить свою обычную браваду. — Один боец и мальчишка? Похоже, что я навредил тебе даже сильнее, чем мне казалось.
Анджело сунул руку в нагрудный карман пиджака, вынул старую черно–белую фотографию и показал Малышу Рики. Это был выцветший снимок, запечатлевший двух молоденьких парней, обнимающих друг друга за плечи и наивно улыбающихся в камеру. Даже в полумраке, который не могли рассеять редкие лампочки, висевшие на крыше, я узнал фотографию. Она была сделана в тот день, когда юные Анджело и Пуддж купили себе по первому костюму. Анджело держал фотографию в маленькой золотой рамке на своем бюро рядом с портретами Изабеллы и Иды Гусыни. Я много раз пробирался в эту комнату и разглядывал снимки, пытаясь заставить себя поверить, что Анджело Вестьери действительно когда–то был вот этим мальчиком.
Анджело кивнул Нико, тот подошел и вручил ему раскрытый нож. Анджело проткнул лезвием фотографию.
— Это подарок, — сказал он совершенно спокойным голосом, отчего слышать его было еще страшнее. — От Пудджа.
Нико подошел сзади к Малышу Рики и завел ему обе руки за спину. Анджело глубоко вонзил нож с насаженной на него фотографией в плечо Малыша Рики. Карсон резко дернулся и страдальчески взвыл, задрав голову, у него сразу подкосились ноги. Анджело отвернулся от него и посмотрел на меня.
— Достань веревки из коробки, — сказал он. — И принеси их Нико.
Я подбежал к краю крыши, где стояла открытая картонная коробка, достал три мотка толстой веревки и дал их Нико. Когда же я отвернулся от него, то почувствовал, как Анджело обнял меня за плечи.
— Свою часть ты исполнил, — прошептал он. — А теперь иди вниз и жди в автомобиле.
— Я пришел, чтобы помочь, — сказал я.
— Ты помог, — ответил Анджело.
Я посмотрел на Карсона, который теперь, когда Нико крепко связывал ему руки и ноги, уже дрожал всем телом. Вся его бравада исчезла напрочь, сменившись самым обычным человеческим страхом. Его судьба теперь решалась в гангстерском суде, где приговоры выносились быстро, приводились в исполнение без малейшей задержки, и жестокость наказания более чем соответствовала тяжести преступления.
— Я буду внизу, — сказал я, окинув Карсона презрительным взглядом.
— Из автомобиля тебе будет видно лучше, — сказал Анджело, подталкивая меня к двери на лестницу, — можешь мне поверить.
Я сидел на переднем сиденье, пристально глядя на крышу через открытое окно. Ида просунула свою массивную голову между сиденьями, тыкалась лбом в мою руку. Я хорошо понимал, что Анджело не ограничится простым убийством Малыша Рики Карсона. Он намеревался послать всему криминальному миру недвусмысленное и жестокое известие, которое нельзя было бы проигнорировать. Смерть Карсона не должна была оказаться лишь карой за то, что он сделал с Пудджем. Это был бы своего рода предупредительный выстрел для множества других команд, которые богатели и накапливали силы, приказывавший им довольствоваться имеющимся и не тянуть руки к тому, что принадлежало другим. Смерть Малыша Рики Карсона должна была послужить и местью, и символом. И никто из живущих не мог справиться с этим лучше, чем Анджело Вестьери.
Меня подбросило на месте, когда я увидел свисавшее с края крыши на веревке длиной в десяток футов горящее тело. Пылающий труп Малыша Рики раскачивался на ветру, озаряя окружавшую ночь. Анджело и Нико накинули петлю ему на шею, облили его бензином и сбросили вниз. Именно Анджело перегнулся через край и бросил на макушку все еще бившегося в корчах Малыша Рики горящий рукав рубашки. Той самой рубашки, которая была на Пуддже в день его гибели. Я задрал голову и увидел, что Анджело стоял, наклонившись вниз — огонь окрашивал его лицо в красный цвет, — и смотрел на человека, смерть которого должна была наконец прекратить долгую и кровопролитную войну.
В считаные минуты огонь добрался до веревки, пережег ее, и обугленное тело Малыша Рики Карсона рухнуло на безлюдный тротуар и осталось там — горящая дымным шипящим пламенем бесформенная груда. Почти сразу же раздались испуганные крики и отдаленные завывания пожарных и полицейских сирен. Я смотрел на труп Карсона, на дым, валивший от полусгоревшей одежды и кожи. Он все еще дергался, и сквозь дыры, прожженные в лице, выбивались тонкие огненные струйки. Я был потрясен тем, свидетелем чего только что стал, сверхъестественная жестокость деяния приводила меня в ужас. И все же я был рад, что находился там и видел, что смерть Пудджа была отомщена должным образом. Эту часть бандитской жизни я ценил превыше всего. Я жаждал ощутить вкус мести и наслаждался тем букетом ощущений, который остается после ее свершения. Едва ли не каждый человек мечтает отомстить кому–то за что–то, но у подавляющего большинства не хватает смелости или желания воплотить эту затаенную в душе ненависть в жизнь. Я оказался одним из тех, кому повезло. Меня взрастил человек, не простивший ни одного долга, человек, для которого в жизни самым важным было покарать презренного врага и исправить то, что он считал неверным.
И в этот день мне было дозволено приобщиться к такому деянию.
Когда собралась толпа, я перебрался на пассажирское сиденье автомобиля и стал ждать Анджело и Нико, которые должны были вскоре спуститься с крыши. Потом сунул руку под рулевое колесо, нащупал ключ, включил зажигание и открыл перчаточный ящик, где лежали магнитофонные пленки Нико. Я рылся там, пока не нашел то, что хотел, сунул кассету в щель магнитофона и сделал звук погромче. Так я и сидел там, запрокинув голову и закрыв глаза, ко мне тесно прижималась теплая Ида, и мы с ней вдвоем слушали, как Бенни Гудмен со своим блистательным квартетом исполняет «Пой, пой, пой!».
Глава 18
Лето, 1971
Я шел по песчаному пляжу, вытянувшемуся длинной ослепительно белой полосой вдоль моря, рядом со мной шел Нико, горячее итальянское солнце припекало наши
темные от загара спины, делая их еще темнее. Я глядел на ласковые волны, лениво набегавшие на берег, на армаду размытых расстоянием белых парусов вдали. Уже две недели мы жили на верхнем этаже трехэтажной виллы, облицованной розовой штукатуркой, принадлежавшей Фредерико и Донателле Ди Стефано и находившейся на маленьком островке Прочида, расположенном в двенадцати милях от устья залива. Поначалу меня страшила мысль о том, что придется покинуть Штаты и расстаться с привычной нью–йоркской жизнью, но теперь, когда я шел рядом с Нико и у нас обоих на шеях висели белые полотенца, я думал, что в мире не может быть лучшего места. Это был мирный остров, где жили сердечные люди, получавшие удовольствие от простых повседневных радостей. Основным их занятием была ловля рыбы, перемежавшаяся редкими поездками на местном автобусе. По берегу тут и там между высоких холмов белели сложенные из камня дома, окруженные пышными пиниями. Женщины в пестрых ситцевых платьях и деревянных башмаках носили в соломенных сумках шали, украшенные ручной вышивкой, для защиты от вечерней прохлады. Мужчины ходили в мятых рабочих штанах и сандалиях, рубашки с короткими рукавами застегивали лишь на самые нижние пуговицы, их шеи были прокалены солнцем до темно–коричневого цвета, зато части тела, обычно скрытые под одеждой, были белыми, как свежевыстиранные в отбеливателе простыни. Местные парни, похоже, посвящали все время ликующей беготне — почему–то почти всегда группками по шесть человек, — подолгу купались в море, спали на солнце, подлупами которого вполне можно было жарить мясо, а по вечерам просиживали до закрытия в кинотеатре под открытым небом, где ежедневно крутили новую картину, как правило, это были дублированные американские фильмы. Все они курили и жевали резинку и питали восторженное пристрастие ко всему, исходившему из Соединенных Штатов. И конечно, их безудержно тянуло к женщинам, в их южной итальянской крови происходило столь бурное гормональное кипение, что я, глядя на них, стыдился своей юношеской скованности. «Эти пацаны готовы трахать все, что угодно, хоть трухлявую колоду, — сказал Нико, когда мы с ним однажды сидели в кафе под навесом и не спеша потягивали ледяной кофе–эспрессо. — Дай такому женщину и тарелку горячей пасты, и он будет счастлив, будто получил миллион долларов. Я в их возрасте мечтал только о том, чтобы «Доджерс» выиграли Мировую серию».