Гангстеры
Шрифт:
Чокнутый быстро оглядывает двор генштаба полиции Марселя. Он влип, по-глупому влип. Тем не менее он очень спокоен. В этот праздничный день полицейские силы явно сокращены, и Лутрель надеется, что ему удастся выпутаться. Все его чувства обострены, и он готов воспользоваться первой же возможностью, которая представится. Инстинктивно он оказывается последним в шеренге.
— Вперед, — командует бригадир.
Гуськом, под конвоем охранников, шеренга поднимается по лестнице, пересекает длинный коридор с серыми стенами, входит в тесное помещение с затхлым запахом. Все, кроме Пьера, оставшегося в коридоре из-за нехватки места.
— А этот? — спрашивает полицейский.
— Проводите его в комнату охранников, — отвечает бригадир.
— Слушаюсь, шеф.
Лутрель входит следом за охранником в просторную комнату, пропахшую потом и табаком. Ему указывают на скамейку возле огромной печи с открытой дверцей. Пьер молча подчиняется. С наигранной доброжелательностью он наблюдает за полицейскими, снимающими фуражки и ремни, расстегивающими вороты мундиров, кряхтя и жалуясь на адское пекло. Полицейские отпускают плоские шуточки, по очереди отправляясь в туалет. Пьер Лутрель наблюдает. В его голове уже созрел план. В двух шагах от него на стойке для винтовок висят автоматы. Нужно только выждать благоприятный момент.
Один полицейский любезно предлагает ему воды. Лутрель благодарит. Полицейский выходит и возвращается со стаканом в руке, протягивает его Лутрелю. Пьер подносит его к губам и пьет с нарочитой медлительностью. Подавая Лутрелю стакан, охранник неосмотрительно встает между ним и своим коллегой, которому поручено следить за Пьером. Лутрель допивает воду, облизывает губы и возвращает стакан.
— Спасибо, — говорит он. — Сразу полегчало.
— Не за что.
Охранник поворачивается к нему спиной, обменивается несколькими словами с вытирающим лоб полицейским. Момент подходящий. Лутрель делает прыжок, как хищный зверь. Обеими руками он с силой толкает своего благодетеля на другого полицейского. Оба заваливаются на цементный пол. Еще один прыжок, и Лутрель хватает со стойки автомат и наводит его на ошеломленных охранников.
— Ни с места! — рычит Лутрель.
Пятясь, он приближается к двери, выходит в коридор, закрывает дверь на ключ. С автоматом в руке он бежит по коридору до лестницы и стремительно спускается вниз. Ему остается до выхода около десяти метров, когда он наталкивается на группу полицейских. Не теряя хладнокровия, вместо того, чтобы беспорядочно стрелять, он начинает вопить:
— Держи его! Он удрал!
Не сбавляя скорости, он продолжает свой сумасшедший бег, увлекая за собой группу полицейских. В это время он слышит за своей спиной сигнал тревоги. Выбежав на улицу, он живо раздает приказы:
— Вы двое, налево… Вы трое, направо… Быстро! Обыщите все здания…
Он говорит таким властным и уверенным голосом, что все подчиняются. Одни полицейские убегают в сторону Епископской улицы, другие — в сторону Майорского бульвара. На Соборной площади становится тихо. Пьер Лутрель удаляется в свою очередь. На набережной Жольетт он прячет автомат в старую бочку и спокойно смешивается с толпой гуляющих.
Полиция еще не готова к тому, чтобы тягаться с ним силой.
КНИГА ВТОРАЯ
Полицейское лето
9
— Борниш, какими мы связаны узами?
— Франкмасонскими, шеф.
— А что такое франкмасонство, Борниш?
— Это всемирный союз просвещенных людей, объединившихся в целях интеллектуального и нравственного совершенствования человечества.
— Прекрасно, Борниш. А что нужно делать для того, чтобы масонская ложа была справедливой и непогрешимой?
— Она должна управляться тройкой. Пятеро должны заниматься ее просвещением. Семеро делают ее справедливой и непогрешимой. Пятеро… э…
— А пятеро, Борниш?
— Пятеро — это трое первых плюс один оратор и один секретарь: они несут свет. Семеро членов занимаются посвящением в таинство.
До сих пор все шло нормально. В конце я немного запнулся, но ответил правильно. Стоя перед столом комиссара Баньеля, начальника Первой мобильной бригады и моего шефа, заложив руку за спину, я держу мой первый устный экзамен, в то время как Жорж Дюрье, самый старший в группе, опустив голову, пытается сдержать смех. Как и Виллакампа, руководитель группы в период моего назначения в бригаду, Дюрье родом из Тулузы. Как и у Виллакампа, у него раскатистое южное «р». И он тоже бывший жандарм, пришедший в полицию по рекомендации жандармерии. Характерно, что он всегда начинает допросы с вопроса, приводящего обвиняемого в замешательство, а именно: «Где, как и почему вы родились?» Его приступы ярости, непредсказуемые и краткие, доносятся до последнего этажа особняка на улице Бассано.
Сейчас же, во время моего экзамена, на котором присутствуют Биллуа, полицейский-джентльмен, Гелтель, бретонец с бычьей шеей, и инспектор Идуан, сосущий свой зубной протез, он смеется исподтишка. Все они представляют группу захвата Первой бригады.
В просторной прямоугольной комнате с едким запахом мужского пота стоит удушающая жара. Сидящий за столом Баньель вынимает из кармана брюк связку ключей, выбирает один из них и открывает им ящик стола. Он достает из него фартук из белой кожи, закрывает ящик, подходит ко мне и опоясывает мою талию.
— Борниш, пройдитесь, — приказывает он.
Я ставлю ноги угольником, являющимся масонским символом нравственной чистоты, и делаю утиной походкой три шага. Баньель жестом останавливает меня.
— Отлично, отлично, Борниш. Можете идти отдыхать. Следующие!
Теперь моя очередь зубоскалить. Трое моих коллег выстраиваются вдоль стены, готовые приступить к испытанию по первому сигналу шефа. На цыпочках, чтобы не нарушать ритуала, я возвращаюсь к своему столу в углу комнаты. Я с удивлением смотрю на своих коллег. Мне всего двадцать пять лет, возраст несерьезный. И однако я с горечью и досадой думаю об этих своих затянувшихся делах, о нераскрытых преступлениях, о наших недостаточных средствах и грязных помещениях. Мне кажется, что мы теряем драгоценное время, сидя в четырех стенах и слушая наставления нашего бесконечно симпатичного патрона, занятого больше философией, чем репрессиями. Одному Богу известно, что Франция встречает свой национальный праздник четырнадцатого июля тысяча девятьсот сорок шестого года, переживая политические чистки, и что очаги волнений, начавшиеся после освобождения страны, еще не угасли. Мы победили благодаря союзникам, но мы истерзаны войной. После ее окончания прошло уже более года, но полиция по-прежнему ощущает нехватку во всем: в финансах и в оборудовании.
Ничего не изменилось в Первой бригаде с тех пор, как я впервые пришел в нее четвертого сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года. Когда я подошел к дому сорок два по улице Бассано со тщательно сложенной во внутреннем кармане пиджака повесткой, я испытал шок: какой великолепный особняк! Перед тяжелой дверью из кованой стали и стекла стоял охранник. Я казался себе жалким в моем единственном поношенном костюме и стоптанных ботинках. Ровно в девять часов я переступил порог этого здания и увидел обратную сторону медали. Просторный холл был покрыт строительным мусором, как на стройплощадке. Из-за перегородки слева до меня доносились стоны допрашиваемых недостойных французов. Под монументальной лестницей из резного дерева была сколочена клетка наподобие крольчатника, в которой размещалась телефонная станция. Чиновник, отвечающий за ее работу, был завален карточками и поражал своей полной некомпетентностью. Холл был заполнен разного рода людьми: полицейскими, военными с перекинутыми через плечо автоматами, гражданскими с впечатляющими пистолетами, с подвешенными к поясам гранатами. Они подталкивали вперед испуганных субъектов, первых жертв чистки, которые содержались в тесной комнате со стилизованным замком на двери, оставшимся в наследство от счастливой эпохи.