Ганзейцы. Савонарола

Лондон праздновал день нового, 1361 года. Мрачные времена сурового пуританства в ту пору ещё не наступили для Лондона, и дух

игривой весёлости, свойственной быту Старой Англии, живой струёй, кипучим ключом бил в сердце королевства, в Лондоне — в центре богатой торговой и промышленной страны. Предки нынешних, сухих и скучных, сынов Альбиона пользовались каждым праздником, чтобы предаться веселью и утехам всякого рода, и вот почему в описываемый нами день Нового года толпы разряженных и весёлых горожан всюду бродили по улицам обширного города и внутри, и вне городских стен, некогда воздвигнутых римлянами. На льду городских рвов и пригородных прудов резвилось на коньках юношество; более взрослые молодые люди забавлялись примерным боем на копьях, и около бойцов стена-стеной теснилась толпа зрителей, состоявшая из почтеннейших граждан, их жён и дочерей. Но более всего тесноты и давки было на площади перед Вестминстерским дворцом, где выжидали обратного проезда лорд-мэра, с его придворным штатом: согласно давнему обычаю, лорд-мэр отправился поздравить короля с наступившим Новым годом, и король Эдуард III должен был пригласить его к своему обеденному столу. Да и стоило посмотреть на этот торжественный поезд лорд-мэра! Было там чему подивиться! Свита его состояла из камергеров и маршалов, из меченосцев и архивариусов, из капелланов и егермейстеров, из множества пажей и ольдерменов, разодетых в богатые наряды.

Но лорд-мэра на этот раз пришлось подождать, а потому и неудивительно, что некоторые менее терпеливые отделились от ожидавшей его толпы, утешая себя тем, что ещё увидят главу города Лондона в тот же вечер на улице Темзы, через которую лорд-мэр неизбежно должен был проехать, направляясь к торговому двору остерлингов (так обыкновенно исстари называли англичане нижненемецких купцов, проживавших в Лондоне).

Более всего оживлены были пивные и таверны, которых в то время было в Лондоне великое множество. Со времени установления торговых сношений Англии с югом Европы, с тех пор как произведения Испании, Италии и даже Греции стали провозиться в Англию морем, вино стало быстро вводиться в общее употребление и явилось мощным соперником элю, любимому исконному напитку англичан. Даже и благороднейший рейнвейн проник в Лондон с тех пор, как Генрих II даровал право ввоза этого вина осевшим в Лондоне кёльнским купцам. Однако же рейнвейн можно было достать только в некоторых лучших тавернах, к которым принадлежала и таверна «Вепрь», впоследствии прославленная Шекспиром, избравшим её для подвигов Фальстафа и других своих героев.

Но и не только в лучших, а и в самых плохеньких тавернах в описываемый нами день Нового года едва можно было протолкнуться, так что двое иноземных гостей едва-едва могли найти себе местечко в одной из таких таверн, в улочке Всех Святых. Двое моряков и несколько ломовых извозчиков оказали, однако же, иностранцам столько внимания, что потеснились на лавке, очищая место, причём один из них воскликнул, обращаясь к тому из двух пришельцев, который был пониже ростом:

— Ба! Мейстер Нильс! Как же это вы в Лондон прибыли и не сочли нужным разыскать здесь вашего старого приятеля?

— Вы укоряете меня напрасно, Бен! — отвечал мейстер Нильс. — Я всего только несколько часов назад прибыл в Лондон на готландской шнеке «Святой Фома».

— А! Славное судно! — заметил тоном знатока один из присутствующих моряков. — Киль — 55 локтей, а длина палубы — 23 сажени.

— И корма на носу двухъярусная, — добавил другой моряк.

— Ну, значит, вам было сюда удобно плыть, — сказал Бен, который и сам владел маленьким грузовым судёнышком, и частенько бывал в Визби, где и познакомился с датчанином Нильсом, золотых дел мастером. — А как поживает ваша стройная красавица дочка, Христина? Небось всё ещё по-прежнему с пренебрежением отказывает всем своим женихам.

— Что будешь делать! Такой уж упрямицей уродилась, — проворчал Нильс, чокаясь своей глиняной кружкой с кружкой соседа. Потом, отхлебнув пива, он поморщился и сказал:

— Ну, уж и пиво! Одна только слава!.. Такое жидкое, что его хоть бочку вытяни — не захмелеешь!

— В этом никто другой не виноват, как лорд-мэр и его ольдермены! — воскликнул один из ломовиков. — Это им, видите ли, неугодно, чтобы нам варили пиво получше да покрепче этого!

— Боятся нас споить! — смеясь, заметил старый моряк. — А ведь и при этом дрянном пиве пьянство ничуть не меньше: ночная стража не успевает подбирать всех пьяниц, которые валяются по улицам и под воротами домов!

— По-моему, — сказал Бен, — для праздника следовало бы потешить душу, пойти в винный погребок да винца хорошенького испить!..

— Чёрт бы их побрал — все эти погребки! — раздалось несколько голосов разом. — Эти погребки — тоже новинка, которой мы немецкой Ганзе обязаны. Кабы не она ввезла к нам вино, так нам не посмели бы давать такого пива!

— Что верно, то верно! — заметил старый моряк. — Им-то — барыш, а нам — всё убыток.

И все разразились бранью в адрес нижненемецких купцов, возбуждавших в Лондоне всеобщую зависть и нерасположение к себе своим процветанием и богатством.

— Вашему сотоварищу, кажется, не очень по вкусу пришлась наша брань против немцев! — сказал старый моряк, указывая на спутника Нильса, который опустил голову на руки, грустно наморщил лоб и тяжело вздохнул.

— Ошибаетесь, почтенный друг, — перебил моряка золотых дел мастер. — Уж если кто имеет право поносить ганзейцев, так уж, конечно, мой сотоварищ, потому что эти немецкие вороны отняли у него всё, и он теперь нищий!

Это заявление вызвало в присутствующих большое участие к иноземцу, и вскоре вокруг обоих датчан образовался тесный кружок.

— Мой друг, которого вы здесь видите, был богачом! — продолжал Нильс. — И много кораблей плавало по морям от его торговой фирмы! Кто не знал большого торгового дома, принадлежавшего Кнуту Торсену?

— Так это и есть господин Торсен? — воскликнули многие из присутствовавших моряков, поспешно снимая с головы свои матросские шапки (всем им доводилось перевозить грузы этой фирмы), и Бен ещё сильнее подействовал на них, добавив:

— Да! Теперь я понимаю, что господину Торсену не могло прийтись по вкусу наше жиденькое пиво. Клянусь святым Георгом! Здешней таверне никогда ещё не случалось принимать у себя более почётного гостя!

Сумрачное выражение несколько прояснело на лице Торсена. Он пожал руку ближайшим из своих соседей по лавке и сказал:

— Спасибо вам за доброе обо мне мнение! Мейстер Нильс не преувеличил ничего, говоря вам, что меня Ганзейский союз вконец загубил...

— И вы не единственная жертва этих хищных гильдейцев! — перебил Торсена старый моряк. — И тем более стыдно нам, независимым англичанам, что наши короли дают больше прав и привилегий этим немецким проходимцам, нежели своим собственным подданным.

— Выгнать бы их всех отсюда! — закричали многие.

— Пусть нам господин Кнут Торсен расскажет о себе, как это с ним случилось, — требовали другие.

Только по прошествии некоторого времени шум и гам приутихли, и все собрались в кружок около датчан, желая услышать то, что мог им рассказать разорившийся купец.

Он рассказывал долго, много и подробно, и когда, наконец, смолк, то шум поднялся снова. Ещё бы немного, и все бывшие в таверне готовы были гурьбою двинуться к близлежащему торговому двору ганзейцев и потребовать отчёта от их здешнего главы и представителя. Лондонская чернь радёшенька была каждой возможности выказать ненавистным ганзейцам своё недовольство.