Ганзейцы
Шрифт:
– Он значит не очень строг? – спросил иноземец.
– Строгонек таки он, но зато и добр при этом, – сказал Ганнеке.
– Ведь у него, кажется, и сын есть? – продолжал расспрашивать иноземец.
– Как же! Господин Реймар – и тоже славный господин.
– Тот, верно, теперь заведует делами отца в Любеке?
– Нет, он нынче живет в Визби, потому…
– А почему бы это?
– Ах! – с досадой сказал Ганнеке, почесывая за ухом. – Вышла тут одна история… Я, право, и сам не знаю, как это случилось… Мало ли там что злые языки болтают…
– А
– О да, я полагаю, – сказал Ганнеке. – Сельдяные суда уже нагружены. Не хотите ли, чтобы я свел вас в нашу витту?
Иноземец охотно согласился на это предложение и направился вслед за старым рыбаком.
Ганзейские купцы бывали замечательно невзыскательны в своих житейских потребностях. В этом можно было убедиться и по убранству той маленькой комнатки, в которой жил Госвин Стеен на любекской витте. Жесткая койка, стул да рабочий стол составляли всю мебель в комнатке. Хозяин был занят вычислением прибылей, которые должен был ему принести улов сельдей за нынешний год, когда его занятия были прерваны приходом Ганнеке и другого, не известного ему лица, в котором Госвин тотчас признал странного незнакомца. Несмотря на то что лицо незнакомца теперь не носило на себе ни малейшего признака враждебности, Госвин все же почувствовал в душе своей при входе его нечто вроде внутреннего трепета или замирания сердца.
– Что вам угодно? – спросил его Стеен очень неприветливо.
– Извините, господин Стеен, – вступился Ганнеке, – этот господин желает с вами переговорить, так вот я его сюда и привел, потому, как вы знаете, никакой иноземец не имеет права входа в наши витты.
– Чего же вам от меня нужно? – переспросил Стеен тем же сухим тоном у незнакомца.
– Мне нужно бы с вами сладить небольшое дельце, – очень вкрадчиво заговорил незнакомец.
Госвин Стеен пристально посмотрел на него и после некоторого молчания сказал:
– Должно быть, я уже встречал вас где-нибудь прежде?
– Легко может быть. Быть может, вы находились в числе членов того общего собрания любекской думы, в которое я вносил свою просьбу об изменении произнесенного против меня тяжкого приговора.
– А! Теперь признаю вас! – воскликнул Стеен. – Вы тот самый датчанин, которого мы исключили из Ганзейского союза.
– Родом я действительно датчанин, – отвечал Кнут Торсен, – однако же я в Визби приобрел права немецкого гражданства. Иначе я бы не мог попасть в состав Ганзейского союза.
– Не затем ли вы пришли сюда, чтобы вновь повторить вашу просьбу? – спросил Стеен, на которого по-прежнему присутствие датчанина действовало чрезвычайно неприятно. – В таком случае знайте заранее, что я тут ничего не могу сделать.
– Само собой разумеется. Так всегда и отвечают в подобных случаях.
Стеен быстро глянул на говорившего и добавил:
– Да если бы я даже и мог что-нибудь сделать, то и тогда бы не сделал, потому что ваш проступок принадлежит к числу наиболее важных. Нарушение доверия между нами, ганзейцами, наказуется очень строго…
– Ну, положим, что не для всех бывают наказания равны! – заметил Торсен, злобно и лукаво искривив губы в подобие улыбки.
– Что вы этим хотите сказать? – резко спросил Стеен.
– А то и хочу сказать, что иному и нарушение доверия легко сходит с рук, потому что его судьям глаза червонцами прикрывают.
Оба собеседника взглянули друг на друга взглядом смертельной ненависти: оба отлично понимали тайный смысл произнесенных слов; и Стеен теперь стал догадываться, зачем именно к нему Кнут Торсен пожаловал.
– Ну, что же далее? Говорите! – почти повелительно обратился он к датчанину.
Торсен указал на стоявшего у входа Ганнеке и, пожав плечами, отвечал:
– Если вас не стеснит его присутствие, то я могу сейчас перейти к главной сути нашего дела.
– Ступай, – обратился Госвин к Ганнеке, – но будь под рукой. Может быть, ты мне понадобишься.
И при этом он подозрительно окинул взглядом Кнута Торсена, который ответил на этот взгляд словами:
– Не беспокойтесь, я не причиню вам никакого вреда.
Стеен не удостоил его ответом, а только выпрямился во весь рост и опустил левую руку на рукоять меча.
Ганнеке невольно улыбнулся, выходя из комнатки. Невзрачная, приземистая фигура датчанина, в сравнении с рослым и плечистым старым купцом, представлялась просто ничтожеством, и потому его последние, успокоительные слова представлялись в устах его чем-то вроде неуместной похвальбы…
«Кабы я мог предвидеть, – думал про себя Ганнеке, – что посещение этого иноземца причинит такую неприятность доброму господину Стеену, я бы его вовсе и не привел сюда. И ведь тоже – датчанин! Волк его заешь! Однако говорит-то он по-немецки настолько хорошо, что и не разберешь, откуда он родом».
Ганнеке и еще некоторое время продолжал что-то бормотать себе под нос: у него была эта привычка, тем более что и вообще молчать был он не охотник.
Сначала он было присел на скамейку в витте, но посидел на ней недолго. Гневный голос Стеена громко раздавался в маленьком домике, и до слуха Ганнеке донеслись среди вечерней тишины резкие звуки спора или перебранки, в которой и голос датчанина не уступал по силе голосу Стеена. Но когда Ганнеке подошел к дверям домика – в комнатке все опять стихло: оба собеседника, очевидно, смолкли на мгновение.
Рыбак, покачав головой, вернулся опять на свою скамью и опять что-то стал бормотать себе под нос, выражая разные догадки и предположения.
Во всей витте царствовала полнейшая тишина: рыбаки, ремесленники и работники отдыхали от своего тяжкого дневного труда, который должен был опять начаться с восходом солнца.
Только в таверне по берегу еще слышалось некоторое движение, так как там обыкновенно толкались иноземные корабельщики, зафрахтованные ганзейцами и наутро уже готовившиеся к отплытию.