Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
– Счастье!
– горько проговорил Николай, и ему ужасно захотелось плакать, броситься к ногам Веруси, рассказать ей все, все... испытать если не прелесть любви, так прелесть жалости от той, которая любила его. Он теперь знал совсем наверное, что она любила его.
– Послушайте, вы что-нибудь говорили Еферову о Якове Ильиче?
– спросила Веруся, помолчав.
– О каком Якове Ильиче?
– Ну, о Переверзеве?
– Ах, да!.. Я показывал часть вашего письма.
– Напрасно. Вы были не вправе делать это.
– Но почему же? Илье Финогенычу да
– Не понимаю, чем он заслуживает такое доверие.
– Илья Финогеныч?
– Да, господин Еферов. Он уж мне сообщил, что Яков Ильич кулак. Как это похоже!
– Что вы, Вера Фоминишна?.. Конечно, кулак!.. Только с иностранным клеймом.
– Не знаю... не вижу.
– Да помилуйте!.. От вас ли я слышу такие слова?..
На мужицкие деньги образование получил, да мужика-то этого под гнет!
Девушка скептически пожала плечами.
– В этом надо еще разобраться, - холодно возразила она, - деньги ск крестьян он не тянул на свое образование, работать на себя не заставлял... Вообще с ним можно спорить, но все-таки не кулак же он.
– Кулак!
У Веруси затрепетали углы губ.
– Мы не согласимся, и лучше не говорить об этом, - сказала она. Оскорблять легко, оспаривать трудно. Он очень, очень порядочный человек.
– Однако перемена произошла в ваших мыслях!
– насмешливо воскликнул Николай, чувствуя, что снова овладевает им какая-то угрюмая злоба.
– Может быть.
– Прежде вы были не такая.
– Вероятно.
– Что ж, Вера Фоминишна, остается радоваться, что так сложилось. Пути наши не только снаружи раздвоились, но и внутри: разным богам молимся!
– О, конечно, разным!
– значительно сказала Веруся.
Голоса у обоих все повышались, лица загорались негодованием, взгляды становились неприязненными и чуждыми.
Вдруг Веруся точно спохватилась, усталая, печальная улыбка появилась на ее губах.
– Знаете что?
– сказала она.
– Полно говорить об этом. Давайте поговорим лучше о прошлом... Ведь так было хорошо, не правда ли? Вообразите, кабак-то все-таки открыли, и Шашлов Ерема преисправно помогает отцу... Вот мы научили грамоте-то на пользу!.. Но зато Павлик... помните, сын Арсения?., прелестный, удивительно прелестный мальчик.
– Но я всячески скажу, что господин Переверзев софист, - упрямо продолжал Николай, - об этом нужно подумать... Вот и кабак открыли!.. Разве вы не видите, что он самый отчаянный эксплуататор? Ведь это видно-с.
И Илья Финогеныч...
– Николай Мартиныч!
– с особенным выражением сказала Веруся. Оставьте... Я прошу вас... Ах, сколько загадок, сколько проклятых вопросов на свете!.. Оставьте!
Я думала...
– Губы ее сморщились, голос дрогнул.
– Я думала, что вы... что мне... Ну, все равно, разберусь сама, а не разберусь - туда и дорога...
– и вдруг опять закрыла лицо и прошептала: - Боже, как я одинока!.. Как мне жить хочется!
Прошел еще час, томительный, тоскливый. Слова выговаривались с усилием, потому что ими все больше и больше старались скрыть истинные мысли, истинные чувства, затушевать то, о чем действительно
– Да где же вы остановились? Разве не у нас?
– Нет... Мы едем в ночь.
– С кем?
– Я здесь с Яковом Ильичом. Он завез меня и сам отправился по делам. Мы условились встретиться у следователя, это его товарищ. Кстати, где живет следователь?
– Вот как!
– насмешливо воскликнул Николай.
– Мудреного нет, что вам нравятся софизмы господина Переверзева! Следователь имеет квартиру на Соборной площади-с.
Веруся стояла, понурив голову. Она точно не слыхала, что и каким тоном сказал Николай, думала о своем. Потом тихо спросила:
– Послушайте, не могу я видеть вашу невесту?
– Она у бабки, за городом... Останьтесь!
На мгновение девушка выразила колебание. Но только на мгновение. Они стояли друг против друга все под теми же кленами, вершины которых так и рдели теперь в огне заката.
– Ну, все равно, прощайте!
– Глубокая тоска изобразилась на лице Веруси, голос ее содрогнулся и зазвенел жалобным, надтреснутым звуком. Прощайте!.. Не судите, коли что услышите... Простите, если сказала что лишнее. Ах, боже мой, какая я глупая!..
– Она насильственно засмеялась сквозь слезы, пожала его руки и торопливо сделала несколько шагов. Потом обернулась, прежняя шаловливая улыбка, как луч, проскользнула по ее лицу.
– А помните, я крикнула вам, угадайте, кого люблю? Это ведь я про вас крикнула.
– Веруся!.. Друг мой хороший!
– горестно воскликнул Николай, простирая руки.
– Да, да, про вас. Не правда ли, как глупо? Ну, прощайте. Не провожайте меня. Не надо.
Николай беспомощно опустился на скамейку и заплакал, как ребенок.
Прошло пять дней. Ярмарка кончилась. Николай несколько успокоился за хлопотами по торговле и внутренне на все махнул рукою. И как только успокоился - заметил то, что другие давно уже замечали, что Илья Финогеныч не по-прежнему относится к нему: суров, раздражителен, называет его "Николай Мартиныч", избегает говорить с ним. "Что бы это значило?" размышлял Николай и терялся в догадках. Одна была самая правдоподобная: старик сердился за то, что он в ту ночь, при чужих, ушел вдвоем с Варей. Ну ведь то покрыто? Ведь же он приносит себя в жертву? Раз случилось, что Илья Финогеныч особенно грубо и оскорбительно обошелся с Николаем. Тот не вытерпел:
– Илья Финогеныч! Я так не могу...
– сказал он.
– У меня только и людей осталось на свете, что вы... За что такое отношение?
Старик даже почернел от злобы.
– Будет-с!
– крикнул он, задыхаясь.
– Достаточно-с!..
Чего хитрить? Все равно добился своего!..
– Чего добился? О чем вы говорите?
– Богатой невесты, Николай Мартиныч, невесты-с!..
Умницу, сердце горячее отринул, дуру бессердечную добыл!.. И не сделали ошибки-с!.. Тирана изображать собою не буду!.. Блаженству вашему мешать не стану!.. Давно отчислено за Варварой двадцать тысяч, до копейки получайте-с!