Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
Ясно? Старик, ты понимаешь меня? Разъясни односельцам. Прощайте!
Переверзев еще раз поклонился и ушел. За ним поднялся Застера с портфелем, распухшим от мужицких расписок. Мартин Лукьяныч последовал за ними.
Мужики стояли в каком-то оцепенении... Вдруг Гараська надвинул картуз и закричал:
– Братцы! Старички! Что ж это будя?.. Один аспид отвалился, другой присасывается!.. Где же нам земли-то взять?.. С голоду, что ль, издохнуть по их милости?.. Ходоков, ходоков посылать к господам!.. Ишь, тонконогая цапля, насулил чего!..
– "Раззор!..", "Денной грабеж...", "Ходоков!", "Коли на то пошло, нам старый управитель милее!" - подхватили картузники. Напрасно треухи уговаривали: "Остыньте, ребята!.. Потишай!.. Нехорошо
Управитель с бухгалтером, вошедши в контору, принялись было за обычные свои занятия; щелкали на счетах, отмечали в записных книжечках, обращались с изысканно вежливыми вопросами к Мартину Лукьянычу. Но шум начинал их беспокоить. Застера зеленел, зеленел и, наконец, выразительно взглянул на Переверзева.
– Это не бунт, господин Переверзев?
– спросил он по-немецки.
– Господин Рахманный, вы не предполагаете враждебных намерений со стороны крестьян?
– спросил Переверзев.
– А уж это не знаю-с, вам лучше должно быть известно-с, - насмешливо ответил Мартин Лукьяныч. После объяснения с крестьянами Мартин Лукьяныч не обинуясь решил, что новый управитель "круглый дурак", и утратил всякий решпект к его "благородному" происхождению и изысканному виду.
Шум принял оглушительные размеры.
– Но куда же обратиться в случае опасности? Далеко ли становой пристав?
– спросил Переверзев, в свою очередь меняясь в лице и тревожно подымаясь.
Взгляд Застеры сделался мутным, его выхоленная бородка затряслась... Мартин Лукьяныч с неизъяснимым презрением посмотрел на них, распахнул окно, высунулся и закричал:
– Эй, Ларивон Власов!.. Веденей!.. Афанасий Яковлев!.. Что за сходка! Почему глотки разинули? Где вы, анафемы, находитесь? Пошли вон!.. Что такое? Светопреставление затеяли на барском дворе? Введете в гнев господ, думаете, лучше вам будет, дураки? Расходитесь, нечего галдеть!
Треухи с новым усердием принялись увещевать картузников, шум мало-помалу стихал, отдалялся... Щеки Застеры покрылись прежним румянцем. Переверзев спокойно углубился в просмотр каких-то ведомостей.
Как раз к покрову Мартин Лукьяныч освободился, получил по особой инструкции Татьяны Ивановны сто рублей награды и переехал на жительство к Анне Лукьяновне Недобежкиной.
Зимою Николай получил от Веруси длинное письмо - род дневника; первая страничка была помечена ноябрем, последняя - двадцать пятым февраля. На первой страничке было написано вот что:
"Ах, эти ночи долгие, эти дожди без умолку, эти хмурые, бесконечные тучи!.. Вы не поверите, Николай Мартиныч, до чего тоскливо думается, горько чувствуется...
И правду скажу: трудно мне одной, нет союзников, не с кем слова сказать, одиноко стало в Гарденине. Приехавши в половине октября, я застала здесь полный разгром, и хотя уже знала об этом из ваших двух писем, но все-таки грустно мне сделалось. На первый раз, впрочем, еще не так грустно: начались занятия в школе, нужно было показывать глобус, - я таки выписала от Фену!
– читали новые книжки, обменивались впечатлениями, затем хлопоты по хозяйству - я ведь теперь обедаю у себя... Но как вошло все в колею, я и почувствовала одиночество. Вот и журнал получаю, да что толку? Не с кем читать, не с кем поговорить о прочитанном...
Однако что же это я хандрю? Села ведь за письмо вовсе не с тем, чтобы жаловаться. Мне рассказать вам мои мысли хочется и в связи с тем, что происходит теперь в Гарденине. Все здесь новое, всё пошли перемены да реформы... Ах, бедный народ! Несладко ему было и при отце вашем, - какой Мартин Лукьяныч был крепостник, для нас с вами ведь не секрет, - но теперь, при новых-то порядках, кажется, еще горше. Вообразите, не дают земли, прекратили раздачу денег под работу, не делают ссуд, не продают лесу! О, как я была возмущена такою бессердечностью... И, разумеется, искала случая повидать этого господина Переверзева, высказать
Вот факты. А мысли... Господи боже, не умею я разобраться в них! Надо сказать, что деревня переживает странное состояние. Ну, точно ребята, у которых родители внезапно исчезли. Больно писать такие вещи, однако надо же... Ведь что они вздумали: посылают в Петербург ходоков: Герасима Арсюшина и Анофрия... А зачем? Просить Гарденина, чтобы все оставалось по-прежнему... Друг мой!
Что же это такое? Я понимаю тягость их положения, но прежнего, прежнего просить!.. А с другой стороны, Максим Шашлов по-своему относится к новым порядкам, - он рад. Вот недавно ссужал деньги под расписки, - вы не поверите: за десять рублей отдать к покрову пятнадцать или заработать по цене, которую он сам положит, "по-божьи".
Слышала еще, что в союзе с волостным писарем он хлопочет открыть кабак, так как знают - усадьба умыла руки и вмешиваться не станет.
Ну, что еще?.. Взрослые мало ходят ко мне по вечерам, - вероятно, не до чтения. Да читать нечего, так ограничен выбор книг, так все наше мало доступно их пониманию. Бабы посещают меня по-прежнему; жалобы, пересуды, болезни, семейные неурядицы - все по-прежнему...
А знаете что: с ужасом начинаю замечать, что я-то не прежняя! Нервы притупляются, чувство жалости оскудевает... Господи, как я боюсь сделаться деревяшкой!
Перечитала и что заметила в сравнении с прежним:
и слог-то у меня изменился; говорят - верный признак, что ломается характер... Ну, пусть его ломается!"
Спустя две недели Веруся приписала:
"Удостоилась! Сам, сам посетил школу, слушал, следил, пересмотрел книжки, пособия одобрил, похвалил и, вообразите, пожертвовал на волшебный фонарь из своих собственных средств!.. Нет, не шутя, Николай Мартиныч, я ведь решительно, решительно сбита с толку!.. Что он за человек? Каких убеждений? Я не встречала таких людей и совсем недоумеваю. Имел со мной продолжительный разговор... Господи, как мне стыдно, когда вспомню, что собиралась обличать его! Да разве эдакого можно обличать, разве он похож на Мартина Лукьяныча?.. Я все время чувствовала себя девчонкой, - так он подавил меня ученостью, цитатами, ссылками на Европу и пуще всего своим видом. Да нет, я не сумею передать его слов, их надо было записать; это не простой разговор, а передовая статья, ясная и до жестокости убедительная. Вот то-то и горе мое, что убедительная... Нужно добавить, что он очень вежлив, очень приличен и в вопросах общих, ну, философских, что ли, самых передовых мыслей. Однако попытаюсь изложить, что он мне говорил по поводу своих отношений к деревне.
Начала, разумеется, я первая и, нужно сказать, резко высказала все, что накипело на сердце. Это уж после того, как он побывал в школе: я его пригласила к себе и сразу все выложила. И что же, нимало не оскорбился, попросил сначала позволения поговорить о школе, объявил мне, что имеет инструкции от Татьяны Ивановны следить за моим преподаванием, тут же сказал, что, по его мнению, преподавание превосходно и что он убедился, как неосновательны сведения г-жи Гардениной, и выложил вышеупомянутые деньги на волшебный фонарь. Все это очень меня подкупило, не могу не сознаться. Еще бы, я ведь ожидала встретить в его лице какого-то закоснелого кровопийцу!