Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Эртель Александр Иванович

– Бог с вами, батюшка-братец!
– вскрикнула Анна Лукьяновна со слезами на глазах.

– Ну, вот. Но как быть с Николаем? Женитьба - глупости, то есть на бедной-то. Сама видишь, что глупости.

А богатая не пойдет. Как же быть? Думал, что и он свекует у Гардениных, ан не тем пахнет. Отдать его в приказчики к купцу, то есть по земельной части, - низко и притом слаб с народом. Пустить по конторской части опятьтаки зазорно. Здесь он на положении моего помощника, конторой занимается между прочим, ну, а в чужих-то людях? Одним словом, как ни кинь, все клин. Хорошо. Посылал я его прошлым летом на ярмарку. Приезжает, - отпустите, говорит, папаша, в приказчики к железнику, к Илье Финогенычу. Слышала, чай? (Анна Лукьяновна молча кивнула головой.)

Ну, само собою, дал нагоняй...

С тех пор ни гугу. Хорошо. Я тебе рассказывал про учительницу? В голове - то, сё, разные эдакие новейшие глупости, но золотая девка. Однако я на нее сердит... И по какому случаю! Иду намедни с гумна, вижу - едет мужик.

Откуда? С вокзала, картошку возил продавать. И спрашивает: "Есть учительше письмецо, куда деть?" Ну-ка, мол, давай... Сём, думаю, прочту, с кем она там переписывается. Распечатал - что за черт! "Любезнейший Николай Мартиныч"... Эге! Посмотрел на адрес, а там эдакая приписочка: "Для N. N.". Значит, для моего анафемы?

Взглянул, от кого бы? Подписано: "Илья Еферов", то есть железник. Ловко нашего брата надувают? Вижу теперь, каким бытом он узнал, что Лизавета Константиновна сбежала... Но не в этом дело. Слушай.
– Мартин Лукьяныч вынул из кармана письмо.
– "Любезнейший Н. М.! Чего ты ожидаешь в этом омуте кляуз, интриг и всяческого оголтения умов? Ужели думаешь в кандалах свободно ходить и с связанными руками - плавать? Мечта! Ввиду твоих сообщений опасаюсь и за девицу Турчанинову, хотя трогает меня некоторое просветление твоего отца. Во всяком случае вот мой старый совет: напряги усилия, долби отца ("Дурак!
– проворчал Мартин Лукьяныч, - дерево я, что ли?"), поступай ко мне в приказчики. Дело немудрое; повторяю: по возможности честное. Жалованье - двести рублей. Приобвыкнешь, дам товару, открывай лавку в базарном селе и с богом на путь борьбы! Не смущайся скромным поприщем. И в скромной доле возможны подвиги, между тем как иные и в широком круге действия дрыхнут бесстыдно, беспощадно и беспробудно..." Ну, дальше пошла чепуха - все о книжках!
– сказал Мартин Лукьяныч.
– Так вот, сестра Анна... двести целковых и обещает кредит, а?

– А может, и с господами оборотится на хорошее?..
– робко заметила Анна Лукьяновна.
– Все как-то, батюшкабратец, неавантажно: от таких важных особ и вдруг ведрами торговать...

Мартин Лукьяныч нетерпеливо пожал плечами.

– А чердак у тебя тово, сестра Анна. Пустой чердак!
– выговорил, опять начиная сердиться.
– Ведь все тебе выложил, ужели не можешь обнять умом? И притом разве не видишь, до чего Николай образовался? Избави бог, Юрий Константиныч самолично пожалует: разве его заставишь шапку снять? Он и прошлое лето от генеральши волком бегал, а теперь, замечаю, еще пуще развилось его высокомордие... Какой он барский слуга? Да и понятно. Малый любой разговор поддержит, имеет знакомство, пропечатан в газетах - и вдруг обращаются подобно как с конюхом! Не спорю, может, и мой недосмотр: когда успел набаловаться - ума не приложу! Однако ж не стать его теперь переучивать: в виски не полезешь, коли вытянулся в коломенскую версту... Хорошо, Илья Финогенов как-никак, но прямо считается во ста тысячах... Ужели захочет - не устроит судьбы, а? И ежели говорить все, - ты, разумеется, не болтай, - меньшая-то дочь у него невеста, а? Расположение его к Николаю сама видишь, а, между прочим, сыновей нет... Как ты насчет этого, а? Отпускать, что ль? Шути, шути, а, глядишь, пройдет годов семь, ан до Николая и рукой не достанешь, а?

Соображение о невесте и о будущем богатстве племянника подкупило Анну Лукьяновну. Она расцвела улыбкой и сказала, что непременно надо отпустить. Мартин Лукьяныч тоже повеселел.

– Ну, стало быть, нонче и объявлю ему, - сказал он и начал подсмеиваться над сестрою.
– Так как, невеста-то?

Чьих она? Уж открывайся.

– И-и, батюшка-братец, пойдете теперь шпынять!..

Право же, деликатная девица. Что интересна, что приятна, что мечтательна...

Ну, вполне Аглая из романа!

– Так, так. Да кто она?

– Зачем же вам?.. Фершелова дочь, ежели хотите. Но не подумайте - без образования: прогимназию кончила.

Что смеетесь? Конечно, как такие открываются надежды, - я не говорю. Но девица очень авантажная!

Странным охвачен был чувством Николай, когда отец объявил, что отпускает его к Илье Финогенычу, а тетка принялась укладывать в сундучок его имущество. Первым движением была радость, вторым... так стало жаль расстаться с Гардениным, таким новым и ласковым выражением засквозили гарденинские поля, степи, леса, люди... И сад любовно кивал своими вершинами, и в роще веяло какоюто нежною прохладой, и знакомое местечко на берегу пруда казалось особенно пленительным: как хорошо сидеть тут в полдень, читать, грезить наяву или раздеться - и бух в воду!.. Покос был в полном разгаре. Ночью опять загорались костры, и далеко-далеко звенели унылые песни... А не песни - шли разговоры вкруг котелка, сказывали сказки, припоминали старину... И так было славно лежать на пахучей траве, слышать говор и песни, лениво следить, как улетают искры в темное небо, или в свой черед рассказывать что-нибудь из прочитанного, поговорить о мирских Делах, о старосте, о попе, о школе.

Школа!.. При взгляде на этот веселый домик, видный за яром как на ладони, Николаю становилось еще грустнее покидать Гарденино. В домике слагались его первоначальные мечты, роились планы, пленительно разгоралось воображение... Там жила Веруся; там с осени опять закипит жизнь, зажужжат веселые детские голоса, засветятся бойкие детские глазки навстречу славным, умным, пытливым глазам учительницы... А его не будет! И серою, неприятною, скучною пустыней представлялась ему жизнь за пределами Гарденина, когда он вспоминал, что там нет Веруси.

Но довольно! Захар дожидается у подъезда. Пристяжные нетерпеливо грызут удила. Колокольчик побрякивает под дугой. Отец делает пространное и трогательное вразумление. Присели, помолились. "Ну, Николя..." произносит дрогнувший голос. Николай крепко обнимается с отцом, чувствует слезы на его щеках, с внезапным умилением целует его волосатую руку, переходит в пышные объятия тетки, и опять слезы... "С богом, Захар!" Николай оборачивается и глядит назад. Вот без шапки стоит отец, ветер развевает его сивые волосы; тетка машет платком... дворня собралась в кучу и глазеет... Вот уже и не видно никого, и едва белеются постройки, сверкают крыши на солнце, сад зеленеет, пруд сквозит за деревьями. "Прощай, Гарденино!" - шепчет Николай, и в горле у него щекочет, на глаза выступают слезы. Вот и постройки не видны, и крыши померкли, только сад выделяется островом на бледной зелени полей, издалека дает примету старинного дворянского приволья. Наконец и сад потонул в пространстве.

Пошли поля, да степь, да перелески... и речки с отраженным в них камышом, и ряд курганов на берегу долины, и клехт коршуна в высоком небе... запах цветущей ржи, подобный запаху спирта, однообразный звон колокольчика, печальные ракиты, пыль и важная, сосредоточенная тишина.

Верст за шестьдесят от Гарденина приходилось переезжать Битюк. Свежело. В селе благовестили к вечерне.

Отраженный гул протяжно разносился по воде. Тарантас, подпрыгивая, въехал на паром. Николай с удовольствием потянулся, вылез, расправил одеревеневшие члены и стал помогать паромщику.

– Работником аль от артели?
– спросил он, перехватывая канат.

– В работниках.

– Откуда будешь?

– Мы дальние, боровские...

– Скажи, пожалуйста, столяр у вас живет один...
– торопливо спросил Николай, понижая голос.

– Федотыч?

– Да, да.

– Как же, живет! Суседи. У Арефия Сукновала хватеру сымает... Живет! Паромщик усмехнулся.
– Все новую веру обдумывают!.. Как же, ходят к ним иные... стихиры поют... чтение... У меня тоже баба повадилась. Ну, признаться, пощупал ей ребра да вожжами поучил, - ничего, отстала.