Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
– Ну, уж это ты погоди: поддужный Ларька своими глазами ее видел.
– Это оказывает, будто ведьма. Фантазия такая.
– Толкуй! Белая, говорит, как кипень. Вот как за ним гналась!.. Козлиха, говорят, оборачивается - Алешкина мать. Прямо ударится оземь - во что захочешь оборотится. В позапрошлом году ее у Гомозковых чуть-чуть не прихватили: повадилась коров выдаивать. Гараська взял дубину, сел и ну давай ее караулить. Две ночи сидел, на третью глядит - пришла; он ка-а-ак дубиной гвозданет!..
Козлиха-то как шарахнется, только ее и видели. Наутро посмотрели,
– Ну, вот, вместо ведьмы он и саданул по корове.
– Это верно, да отчего? Ведьму-то он видел... Так, говорит, махонькая из себя, востренькая. Опосля того дело-то разобрали: ему что надо было? Ему первым долгом надо было сорвать с себя гашник, да гашником-то и обратать окаянную, да тогда уж и молотить дубинкой.
Она никак не может себя оказать супротив гашника. Нечисть, брат... к ней нужно подступать умеючи.
Николай ничего не сказал, потому что не знал, что возразить против такой очевидности. Помолчали.
– Ну что, говеешь?
– спросил Федотка.
Николай притворно зевнул.
– Ну ее!
– сказал он, потягиваясь.
– Вон послушай, что образованные люди-то говорят. Пошли валухов смотреть, а папаша говорит: "Покушайте с нами, Косьма Васильич?" А Косьма Васильич: "С удовольствием, говорит, откушаю, но только я, говорит, нонешнего века и потому прикажите яишницу". Вон что!
Федотка вдруг захохотал.
– Ты чего?
– Да мне Агей Данилыч вспомнился. Я намеднись поужинал в застольной, крещусь на образ, а он сидит, да такое сказал... Все, кто был, - животики надорвали!
– Ну, вот сравнял!
– обиженно сказал Николай.
– Всякий брешет черт знает что, а ты равняешь!
– Да я не к тому... больно уж смешно. Так все и разорвались со смеху, и вдруг с оживлением добавил: - Ты говоришь - нечисти нету: на первой неделе молодой Визапур заваливаться стал. Повалится вверх тормашками, захрапит середь ночи - страсть! Я подумал, подумал, пошел в денник, стал его честью просить...
– Кого?
– Известно кого - хозяина [Хозяином называют домового. (Прим. А. И. Эртеля.)]. Просил, просил, глядь - на другую ночь опять повалил он Визапура. Ну, думаю, погоди ж ты! Пошел и так-таки его откозырял, так откозырял... хуже не надо. Что же, ведь бросил, - пристыдил я его. Теперь вот Удалому гриву все путает. Надо с ним потолковать как-нибудь.
Николай и на это не нашел что ответить и, побарабанив пальцами, встал.
– Подтить посмотреть, - сказал он, - не воротились ли с овчарни.
Дома он застал отца и гостя за столом. Перед ними стоял наполовину уже опорожненный графин водки.
Мартин Лукьяныч, выпивая, закусывал редькой с конопляным маслом, Рукодеев - яичницей. Лица у обоих были красные и речь не совсем твердая. Мартин Лукьяныч беспрестанно гладил ладонью щеки, что у него было признаком начинающегося опьянения. Косьма Васильич трепал и теребил свою великолепную бороду, неистово запуская в нее белые, выхоленные пальцы. Они торговались. Но Рукодеев и торговался не похоже на других купцов: он не божился, не упрашивал сбавить и пожалеть, не хлопал с
– Ну, что ваши хозяева молодые, учатся?
– спросил Рукодеев, насмешливо улыбаясь и с особым неистовством теребя бороду.
– Как же-с. Один - в кавалерийском, другой - в пажеский готовятся. Способные господа.
– Хе, хе, хе! Способны они денежки проживать. Что такое пажеский? Петлички, выпушки! Матушка умрет, поди загремят наследственные капиталы. Шаркуны! Полотеры! Герои паркетные! Проиграл в карты пять - десять тысяч, а какой-нибудь разнесчастный мужик работай на него, голодай. Или вы, например, Мартин Лукьяныч: он на француженку ухлопает, а вы трудитесь, ночей не спите. Эх, дворяне, дворяне! Когда они за ум схватятся?..
Чтобы, так сказать, за народ, за трудящуюся массу...
Ведь сказано: "Волга, Волга! Весной многоводной ты не так заливаешь поля, как великою скорбью народной переполнилась наша земля..."
– Мы генеральшей довольны, - пробормотал Мартин Лукьяныч.
– Довольны?
– иронически взглядывая на него, произнес Косьма Васильич.
– Довольны?.. Ну, и слава богу, - и он обратился к Николаю: - Молодой человек, не читали Некрасова?.. Ничего не читали!.. Грустно, молодой человек, грустно. Гражданский поэт. Пришлю вам.
Все пришлю... Я буду вас развивать. Я купец, но я понимаю, что значит прогресс и цивилизация. Да что вы не садитесь? Унижать себя не надо. Надо держать себя с достоинством... Родитель, внуши ему, что надо держать себя с достоинством.
– Сядь, Николай.
– А Некрасова прочитайте.
– Косьма Васильич опрокинул рюмку в рот, поморщился, закусил, потом налил другую и, держа ее в руке, вдруг приподнялся на стуле: - Родная земля!
– воскликнул он с дрожанием в голосе.
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал!
Стонет он... как бишь?
– стонет он по полям, по дорогам...
стонет он по тюрьмам, по острогам, в рудниках на железной цепи... Рукодеев круто остановился, сел и снова выпил.
– Да-с, молодой человек, и пошли они, солнцем палимы, повторяя: суди его бог! разводя безнадежно руками... (он трагически возвысил голос), и покуда я видеть их мог, с непокрытыми шли головами... Ну-с, так как же, почтеннейший Мартин Лукьяныч, бери по три с четвертью, а? Честью уверяю, что покупка без интереса: Австралия подгадила.