Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
– Говорила, перемогитесь как-нибудь, не закладывайте салопа, - сказала маменька.
– Ах, маменька! Ужли же Онисиму Варфоломеичу не иметь костюма? Какой, скажут, это наездник и вдруг без атласной жилетки и без сюртука? Во всяком же разе с меня не взыщут... а они завсегда на глазах, завсегда с хорошими людьми.
– Без костюма мне никак невозможно, - подтвердил, сплевывая сквозь зубы, Онисим Варфоломеич, - вдруг я еду на должность и тово... являюсь в каком-то старье.
Что скажут?
– Ох, тошно без должности-то!
– сказала маменька,
Митревна глубоко вздохнула.
– Уж так эти полгода бились, так бились, - продолжала маменька, легкое ли дело: три серебряных ложки...
и ложки продали! Когда их соберешься купить? Или, подумаешь, оклад с матушки тихвинской: тридцать четыре золотника серебра одного!
Митревна вздохнула еще глубже.
– Мне пуще всего часов своих жалко, - сказал Онисим Варфоломеич.
– Как, господи благослови, возьму первый приз, так беспременно часы выкуплю.
На этот раз вздохнули: восьмилетняя Марфутка, шестилетний Алешка, пятилетняя Зинаидка и даже четырехлетний Никитка; только трехлетняя Машка не вздохнула, а провела пальцем по блюдечку и с наслаждением пососала, да годовалый Борька, бессмысленно улыбаясь, глядел на самовар.
– А как Кролик насчет минут-то, Онисим Варфоломеич?
– после некоторого колебания спросила Митревна.
Онисим Варфоломеич помолчал и с притворным равнодушием сплюнул. Вопрос по разным причинам был ему неприятен.
– Входит в норму, - ответил он.
– Кабы моя заездка спервоначала, я бы его в шесть минут теперь поставил...
Но Мин Власов скрутил ход.
Митревна покраснела от негодования.
– Тоже наездники называются!
– воскликнула она, и вслед за нею все семейство воспылало ненавистью к Мину Власову, конечно кроме Борьки и Машки.
Кончили чай, пообедали, полегли спать. Но перед спаньем Онисим Варфоломеич отпустил ребят на улицу и произнес им следующее напутствие:
– Вы того... не болтайте зря. Что говорено промеж старших - не ваше дело. Олешка, одерни костюмчик! Утри сопли, Зинаида! Ступай тово... промеж себя больше держитесь. А Миколке так и скажи: у моего, мол, папеньки тово... часы наградные есть. От генерала Гринваля.
Ежели, мол, не надевает, так не хочет показывать вам, дуракам. И лист... скажи ему, этакому сыну, что у папеньки, мол, лист такой есть. Скажи, мол, тово... от царя! Пущай поломают головы. А зря не болтайте. Зинаидка! Я что сказал про сопли? Ужели ты мужичка?
Вечером Зинаида, читая молитву на сон грядущий, подумала, подумала и после слов: "Помилуй, господи, тятеньку, помилуй, господи, маменьку, помилуй, господи, бабушку" - прокартавила: "Помилуй, господи, лошадку Кролика и всех сродников". Митревна услыхала и, легонечко толкнув маменьку, прошептала с блаженною улыбкой:
"Ведь вот, ребенок, подумаешь, а какое понятие у себя имеет!.. Молись, молись, голубушка!" - после чего с тяжким и сокрушенным вздохом полезла на перину, где уже сладко и с торопливым присвистом храпел Онисим Варфоломеич. Маменька тоже вздохнула на своей лежанке.
Наутро
– Ты тово, Анфиса... поаккуратней бы, - и затем как бы про себя добавил: - Управитель что-то намекал вчерась... Вы, говорит, тово, Онисим Варфоломеич, ежели деньги али что другое... не устесняйте себя. В конторе завсегда имеется сумма.
– Тем не менее, когда Онисим Варфоломеич застегивал пуговицы атласного своего жилета и натягивал праздничный коричневого сукна сюртук, руки его заметно дрожали.
Только он вышел, Митревна бросила мыть посуду и скользнула за перегородку. Маменька, тяжело охая, принялась за чашки. Ребятишки испуганно переглядывались и говорили шепотом. Алешка, по своему обыкновению, не утерпел и, боком приблизившись к перегородке, нашел щелку и приник к ней глазом. "Лежит...
– прошептал он ребятам.- На лежанке, на бабушкиной постели лежит... ничком!" Митревна действительно лежала, как пласт, уткнувши лицо в подушку. Однако минут через десять она поднялась и с опущенными глазами, с Красными пятнами на лице принялась перетирать посуду.
– Вот оно... самовар-то гудел в субботу, - прошептала маменька, вытирая уголочком платка набегавшие слезы, - уж чуяло мое сердце - не к добру.., чуяло - недаром гудит проклятый! Тоже от Пожидаевых сойтить, так-то гудел... О, матерь милостивая, помилуй нас, грешных!
– Ах, маменька! Уж вы-то хоть бы помолчали, - вырвалось у Митревны, чтой-то на самом деле! Живешь, живешь... мучаешься, мучаешься... Господи ты мой батюшка!
– и добавила: - А может, господь даст, вовсе не за худым потребовали...
Онисим Варфоломеич скоро вернулся. Преувеличенно развязною походкой вошел он в горницу, снял картуз, посмотрел на маменьку, на детей, на Митревну, потупился под пристальным и беспокойным взглядом восьми пар глаз, на него устремленных, сел и растерянно улыбнулся.
– Ну что, Онисим Варфоломеич, зачем требовали?
– прерывающимся голосом спросила Митревна.
– А?.. Да так больше... Вы, говорит, тово, Онисим Варфоломеич... и прямо руку мне. А ежели, говорит, какая неприятность, мы, говорит, завсегда тово... Ну, и пошел и пошел.
– Да не томите вы нас, ради Христа-создателя!
– вскрикнула Митревна, не сводя жадно любопытствующих и расширенных от страха глаз с Онисима Варфоломеича.
Онисим Варфоломеич засуетился, встал, порылся с заботливым видом в карманах, вынул оттуда две скомканных бумажки и вдруг закричал на Алешку:
– Долго я тебе, подлецу, говорить буду?.. Одерни костюм!.. Я, брат, погляжу, погляжу и тово... за виски!
– Расчет, что ли?
– с прискорбием спросила маменька, все это время беззвучно шептавшая псалом царя Давида: "Живый в помощи вышнего".