Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Эртель Александр Иванович

с "басочками", - опять-таки как у господ. Волосики у всех были расчесаны "на косой ряд" и напомажены "серполетовою" помадой. Митревна, жена Онисима Варфоломеича, хотя и не спала всю ночь, хотя и замаялась перед праздником за стиркой, шитьем и приборкой дома, тоже принарядилась: надела шерстяное платье "цельферинного" цвета, накрыла жиденькую прическу бисерною голубою сеткой и выпустила "гофренный" воротничок. Маменька была в чепце и в темненьком платье необыкновенно солидного покроя, как и следует старушке из почтенного и уважаемого семейства. В большой горнице с перегородкой, оклеенной картинками, опять-таки сразу было заметно, что наступил великий праздник. Это во-первых, а во-вторых, было заметно, что живут здесь "не какие-нибудь", а наездник

Онисим Варфоломеич с своим многочисленным и умеющим соблюдать приличие семейством. Часы с кукушкой, горшки с "еранью" и восковым плющом, картинки из модных журналов и из "Северного сияния", фотографические карточки в рамках, вязаная скатерть на столике под образом, кресло, обитое полинялым и замасленным ситцем, но тем не менее с вязаною салфеточкой на спинке, фарфоровая собачка и две куколки на комоде, - одним словом, все до последней мелочи взывало о том, что здесь живут "не какие-нибудь". Правда, если поглядеть за перегородку, то выходило как будто и не совсем ладно: там беспорядочно были нагромождены войлоки, тонкие и замасленные, как блин, подушки, йсякая рбань и ветошь, служащая постелями для шестерых ребят и маменьки. Но все ж таки и там, в этой вонючей и душной от спертого воздуха комнатке, было нечто изобличающее, что семья Онисима Варфоломеича "не из таковских". Там возвышалась двуспальная кровать с периной, с целою горой подушек, с пестрым одеялом из разноцветных ситцевых клочков, а за кроватью, на особой подставочке, стояло, хотя и с сломанною ножкой, хотя и разбитое, но всетаки "туалетное" зеркальце с остатками зеленоватой бронзы в перекосившейся раме.

– Христос воскресе, маменька!
– торжественно сказал Онисим Варфоломеич и троекратно облобызался со старушкой.

– Христос воскресе, Анфиса Митревна!
– повторил он, подходя к жене.

– Христос воскресе, Марфутка!
– сказал он, подставляя губы старшей девочке.

И долго слышались в горнице звуки поцелуев и слова:

"Христос воскресе! Христос воскресе!" - "Воистину воскресе, Онисим!" "Воистину воскресе, Онисим Варфоломеич!" - "Воистину воскресе, тятенька!" Блистательно вычищенный самовар кипел из всей силы и пускал к потолку густые клубы пара. Он тоже словно радовался тому, что Христос воскрес. Чинно сели, - Онисим Варфоломеич в кресло с салфеточкой на спинке, разговелись, стали пить чай с молоком. Выпив два стакана, Онисим Варфоломеич закурил свою трубочку, осторожно прислонился затылком на салфеточку кресла и счастливыми и торжественными глазами стал глядеть на свое многочисленное семейство.

– Где утреню-то дожидались, Онисим Варфоломеич?
– спросила Митревна, отирая лоснящееся от пота лицо перекинутым через плечо полотенцем.

– У Власьевны, у просвирни. Я, признаться, тово...

думал-таки к попу заехать... А вы не слыхали: поп местото зятю передает?.. Как же, как же, передает!.. Ну, сказали: много народу у попа. Управитель там, Капитон Аверьянов, визгуновские еще... Ну, чегд, думаю, тесниться?

Я тесноту не люблю.

– Да и на глазах-то у начальства...
– сказала маменька, осторожно откусывая сахар и стряхивая крошки в блюдечко.

– Вот вы, маменька, и тово... и неправильно рассуждаете. Что такое начальство? Моя часть - особая. Управитель - по своему делу, а я - по своему. И опять же у просвирни я с каверинским приказчиком находился. Не какой-нибудь человек.

Минут пять только и слышалось как пыхтели, чмокали, откусывали сахар и отдувались.

– Житье им, этим приказчикам!
– со вздохом сказала маменька.

– И опять, маменька, не точное ваше рассуждение.

Конечно, каверинский приказчик получает триста целковых жалованья и окромя того вьпговорных, может, на сотенный билет, но что касающе меня - я бы никогда не польстился. Что такое про негр можно сказать? Живет в лесу, пенькам богу молится, - вот и все, что про него можно сказать. Но во всяком разе у меня есть известность. Вы тово, маменька... вы коннозаводских журналов читать не можете,

а между прочим в коннозаводских журналах прямо обозначено: кобыла Ворона, четырех лет, завода купца Пожидаева, наездник Онисим Стрекачев, взяла первый приз. Вот оно в чем отличие! И это, маменька, лестно-с.

– Известно, маменька, Онисима Варфоломеича часть завсегда любопытнее, сказала Митревна.

Маменька ничего не ответила и только с глубоким вздохом произнесла:

– Охо-хо-хо...

Вдруг Онисим Варфоломеич вынул трубку изо рта и с самодовольно-сияющей усмешкой, ни к кому в отдельности не обращаясь, заговорил:

.
– Я, этта, подхожу, как отойти обедне, к управителю и тово... а он с купцом Мягковым разговаривает. Я говорю, тово... "Христос воскресе", говорю, Мартин Лукьяныч, - и прямо руку ему и протягиваю губы. А он тово:

пожимает эдак руку, похристосовался и отвечает: "Воистину воскресе, Онисим Варфоломеич".
– "Какая, говорю, погодка для светлого праздничка, Мартин Лукьяныч! Говорю, тово... и по хозяйству, примерно, к статье подходит", говорю. А он: "Да уж нечего сказать, говорит, Онисим Варфоломеич, погода на редкость". И тово... Мягков-купец стоит и говорит: "Сев оченно превосходный".

А я эдак к нему: "Христос воскресе!
– незнакомый, но я вот господ Гардениных, их превосходительств, главный наездник".
– "Оченно, говорит, тово... оченно приятно, будем знакомы", - и с эстими словами прямо протягивает мне руку и поцеловался. Я эдак посмотрел - агромадный у него перстень на указательном персте... Браллиант.

Произошло непродолжительное молчание в знак особого уважения к происшествию, рассказанному Онисимом Варфоломеичем.

– И богачи эти Мягковы!
– с благоговением воскликнула, наконец, Митревна.

– Еще бы, - сказал Онисим Варфоломеич, важно выправляя воротничок манишки.

– Ну, а наш-то Гордей Гордеич склонил гнев на милость? недоброжелательным тоном спросила маменька.
– Какие люди отличают, а он, как прынец какой-нибудь, нос воротит! Эка, посмотрю я, в нонешних людях высокомордие какое развилось... Видала я гордых людей, видала. То ли гордее бурмистра нашего покойника! А уж эдакого, прости господи, пса, как Аверьяныч-конюший, и не нахаживала.

– Капитон Аверьянов тоже ничего, - с пренебрежением сказал Онисим Варфоломеич.
– Он тово... обмяк. Этта, как мне Мягков руку-то протянул и тово... А он тут стоит, подле, и вдруг, вижу, косит, косит на меня глазом.

Ну, думаю, тово, смотри, коси попристальней!.. Достаточно знаем, как ихнего брата в хомут вводить. Вот только бы мне в Хреновое выехать, и тово... и совсем обмякнет Капитон Аверьянов. Тогда еще неизвестно, какой ему будет почет и какой мне... Алешка, одерни костюмчик. Держись поаккуратней, Зинаида: ужели так и надо распускать сопли?

Митревна проворно подтянула Алешкины штанишки и утерла нос пятилетней Зинаиде.

– Самовар-то Федотка чистил?
– спросил Онисим Варфоломеич.

– Я уж сама, признаться, почистила, Онисим Варфоломеич... Мы с маменькой, - робко и неохотно ответила Митревна.

– Сколько я тебе говорил, Анфиса Митревна! С какой стати вы натруждаетесь? Я ведь тово... я приказал, и вдруг вы сами. Такая черная работа, и вдруг вы не заставляете конюхов! Федотке прямо приказано.

– Народ-то здесь оглашенный, Онисим Варфоломеич.

Вы приказали, но мы все ж таки стесняемся с эстим на родом.

Онисим Варфоломеич промолчал на это и уже долго спустя выговорил:

– Вот, тово... погодите, подтяну, дайте срок. Я им соком достанусь, таким-сяким сынам: Хреновое не за горами.

Женщины долили самовар и опять стали пить и поить детей. Онисим Варфоломеич в важной задумчивости сидел на кресле, выпускал затейливыми колечками дымок и не спеша прихлебывал из своего синего с розовыми цветочками стакана.

– Не то снимите сюртучок-то, Онисим Варфоломеич, - сказала Митревна, небось жмет? Уж это паратное платье завсегда жмет в подмышках. И сапожки-то не разуть ли с вас?