Гарвардская площадь
Шрифт:
В тот вечер я видел его слезы, а его отчаяние и эфемерный эликсир, надежда, казались почти ощутимыми. Когда через несколько секунд он зарыдал в голос, как рыдал в тот день, когда узнал, что в Тунисе заболел его отец, я понял: передо мной самый одинокий человек из всех, кого я когда-либо знал, и весь этот гнев, горе, страх и даже стыд от того, что его застали в слезах, – ничто по сравнению с вихрем одиночества и отчаяния, который овевает его каждую минуту каждого дня.
Часть моей души не хотела, чтобы он подумал, что я в состоянии смотреть на его слезы, поэтому я решил вернуться в гостиную и заняться гостями.
– Не уходи. Посиди еще. Пожалуйста.
Такое говорят больничной сестре, когда страшно оставаться одному,
Когда через пару минут, решив, что он взял себя в руки, я снова попытался уйти, он повторил:
– Не уходи.
Хотелось протянуть к нему руку, дотронуться, утешить, может, даже продемонстрировать сострадание и солидарность, но мы если и прикасались друг к другу раньше, то лишь мимоходом, начинать сейчас было неловко. Вместо этого я стал нашаривать его ладонь, нашел ее тыльную сторону и взял в свою, сперва мягко, потом крепче. Мне это далось нелегко, полагаю, что и ему тоже, потому что он не откликнулся ответным пожатием. Для двух мужчин, провозгласивших себя истинными средиземноморцами, мы вели себя чрезвычайно бесстрастно и скованно. Возможно, обоих нас что-то сдерживало, возможно, он думал в точности то же, что и я; именно поэтому в неожиданном порыве, вместо того чтобы снова встать на ноги, я лег с ним рядом, к нему лицом, и протянул руку ему поперек груди. Только тогда он взял меня за руку, а потом, повернувшись ко мне, перекинул через меня ногу, обнял меня, притиснул к себе – оба мы хранили полное молчание, звучали лишь его сдавленные всхлипы. Больше мы не произнесли ни слова.
Через некоторое время я поднялся и сказал ему:
– Возьми себя в руки, и идем к гостям.
Дверь за собой я затворять не стал.
Вернувшись в гостиную, я все заметил сразу, хотя в первый момент не придал значения, а может, просто попытался проглядеть. Леони сидела на диване, а Граф сидел на полу, шеей прижавшись к ее коленям и положив затылок ей на ляжку. Фрэнк поставил еще одну запись Каллас. Остальные дружно нарезали два десерта, которые принесла Зейнаб.
Перехватив мой взгляд, Граф поднялся и сказал, что сходит за угол купить сигарет. Клод немедленно предложил ему одну из своих. Оказалось, что Граф курит только «Данхилл».
– Мог бы я и догадаться, – заметил Клод, – ты всегда выбираешь все самое лучшее, Пьеро.
– Одна нога здесь – другая там, – пообещал Граф, пытаясь как-то оправдать свою краткую отлучку. Леони подняла глаза и сказала, что проводит его вниз, а заметив, что в комнату вошел Калаж, попросила у него ключи от машины – забрать оттуда свитер.
Ключи он ей дал.
– Вы бы научились делать самокрутки, – посоветовал Калаж Графу.
– Нужды нет, – откликнулся Граф, выпуская Леони из квартиры и аккуратно закрывая за собой дверь.
– Nique ta mere, – пробормотал Калаж сквозь зубы.
Мы нарезали торты на крупные ломти и подали их на бумажных салфетках, а поскольку чистых вилок уже не хватало, есть стали руками. Пекановый торт – лучшее на свете изобретение со времен телефона. Нет, лучшее – чизкейк, возразил кто-то. И чизкейк тоже, подтвердил Калаж. Мы открыли еще бутылку вина, даже зашла речь о том, чтобы прикончить наконец галлон водки, который я в прошлом апреле умыкнул вместе с джином «Бифитер» с факультетской вечеринки. Мы передавали друг другу ледяную водку, все сошлись в том, что штука сногсшибательная, так что выпить по второй – de rigeur[32], и я направился на кухню заняться кофе и тут увидел, как Калаж пулей вылетел из гостиной, распахнул входную дверь и помчался вниз по лестнице.
Остальные явно озадачились, недоумевающе переглянулись.
– Какая его нынче муха укусила? – поинтересовалась Екатерина.
Зейнаб, знавшая его лучше остальных, ответила без затей:
– Он вечно фордыбачит, когда людям хорошо.
Вернулся он через десять минут. Не сказал ни слова. Направился прямиком в темную спальню, снова захлопнул дверь. Мы обменялись ошарашенными взглядами. Зейнаб заметила, что и раньше видала его расстроенным, но настолько – никогда.
Оставшаяся часть вечера тянулась мучительно долго. Мы пытались делать веселую мину, но мысли постоянно обращались к человеку, который заперся в спальне. Ни у кого, даже у меня, не хватало духу пойти и взглянуть на него. Чтобы убить время, мы навели порядок, все убрали, вымыли посуду, упаковали остатки – всем предложили взять еды домой. Мусор я сам вынесу – мысли уже обратились к мусорному баку на площадке черной лестницы. Мне показалось, что Линда и Екатерина, успевшие, кстати, задружиться, теперь подспудно состязаются: кто кого пересидит. Часть моей души мечтала, чтобы они сами с этим разобрались, в другой роилась мысль: хорошо бы обе придумали себе развлечение получше.
Калаж появился только после того, как большинство гостей разошлись. Кто-то уронил на ковер клубничину с торта, а потом раздавил. Пятно не оттиралось. Екатерина сказала: это Граф. Старинный персидский ковер мне одолжил знакомый, потому что гостиная у меня была больше, чем у него. Но рано или поздно он попросит его обратно, причем в первозданном виде.
Калаж сказал, что ковер отчистит. Он умеет выводить пятна. Но я к этому времени уже отскреб клубничину острым ножом и налил на ковер пятновыводителя.
– Надо было ему бензином в морду плеснуть. И ей тоже.
– Что случилось? – поинтересовались мы.
– Что случилось? Что случилось? Вы, что ли, ничего не слышали?
Никто из нас не слышал ни звука.
– Я их избил. Вот что случилось. Теперь вы знаете.
– В каком смысле избил? – переспросил я, не в силах поверить в очевидное.
– Они залезли ко мне в машину. Вдвоем. И никались там.
– Что? – ахнула Екатерина.
– Ну она-то женщина, ее я просто отшлепал. А он мужчина. Ему я дал в морду.
На самом Калаже не было ни царапины.
– А теперь они где?
– Сбежали, оба.
Я посмотрел на него.
– Я ей позвоню, уточню, как она, – вызвалась Екатерина.
– Только попробуй.
Екатерина без промедления сняла трубку и набрала номер подруги.
Та не ответила.
– Знаю я, чем она занята.
– Чем? – спросил я.
– Да я вам уже сказал. Никаются.
– Нельзя же людей бить.
– Нужно было измочалить ее в мясо.
Он снял с вешалки свою армейскую куртку, повернулся к Екатерине и сказал, что отвезет ее домой.
– Я здесь останусь, – отказалась она. – Или пешком дойду. Пока не знаю, посмотрим. А ты поезжай домой.
На это он пробормотал свое обычное «Bonne soiree» и поспешно вышел.
Мы втроем сидели на диване, ошеломленные, застывшие. А когда события этого вечера улеглись у меня в голове, я принял решение никогда больше не иметь с Калажем ничего общего. Хватит, точка.
– Нашей дружбе конец, – объявил я.
– Чтоб я еще с ним хоть раз заговорила, – добавила Екатерина.
Но со своего места на диване никто из нас не двинулся. Возможно, нам хотелось притворяться, что мы ошеломлены сильнее, чем на самом деле. Возможно, мы пытались сберечь это ошеломление, потому что все неплохо понимали, к чему клонятся события вечера, но при этом ни один из нас не потрудился их подтолкнуть или вмешаться по ходу. Я погасил свет, в темноте сходил за большой бутылкой водки и налил нам всем по щедрой порции в три пластиковых стаканчика. Это наше заклятие – неважно какое – нужно было сдобрить спиртным. Я знал, что начну с Линдиного плеча. Хотелось, чтобы Екатерина поцеловала ее в другое плечо.