Гарвардская площадь
Шрифт:
Дошло до того, что однажды в середине дня ближе к концу осени она пригласила меня на встречу со своими родителями за чаем в «Риц-Карлтоне», и единственное, о чем я мог думать, когда мы поставили ее машину и пошли к гостинице: «Господи, сделай так, чтобы Калаж не проезжал сейчас мимо, не дай ему остановиться и заговорить с нами, не дай ему вообще оказаться поблизости, потому что ведь с него станется выскочить из-под земли, как раз когда я в “Риц-Карлтоне” и пытаюсь выглядеть прилично». Я его стыдился. Стыдился себя за то, что стыжусь его. Стыдился своего снобизма. Стыдился показать другим, что общее в нас имеет корни куда более глубокие, чем эта поверхностная вещь, называемая пустотой в карманах. Стыдился, что не позволяю себе признать, как сильно он мне небезразличен, мне проще думать, что единственным
Чай в «Риц-Карлтоне» прошел без сучка без задоринки. Отец Эллисон попытался впечатлить меня знанием «Одиссеи»; я поведал ему, что учился с Фицджеральдом; он заговорил о годах, проведенных на Ближнем Востоке; я подкинул ему правильные названия. Он перечислил свои любимые места в Париже; я откликнулся своими. Вышла ничья, но она нас сблизила.
В тот вечер мы ужинали в «Мэзон Робер» – шикарном французском ресторане, который внезапно воскресил для меня мир, где я не бывал уже лет десять. Официанты, вина, блеск, изысканность. Чем нынче можно заняться, защитив диссертацию? – поинтересовался он. Ну, всегда можно писать или преподавать, ответил я. Потом, почувствовав, что не убедил, я добавил, что отец мой смог стать в Египте преуспевающим бизнесменом, хотя хотел всегда одного: сочинять книги. А готов ли я, если что, к смене профессии – и, например, к иной карьере? – поинтересовался он, глядя в стол, поигрывая кончиком ножа на скатерти. Безусловно, ответил я, пытаясь вложить в это слово одновременно и убежденность, и небрежность, и безусловную открытость любым предложениям.
Задаст ли он мне вопрос по поводу своей дочери? Для этого он оказался слишком деликатен. Я тоже не стал поднимать эту тему, однако проницательный читатель «Одиссеи», видимо, и так все понял. Впрочем, так вот запросто меня отпускать он тоже не собирался. Интересовался исподволь: моими планами, будущим, моими хобби, стараясь по мере сил увиливать от шкодливого, пусть и прирученного слова «намерения», которое скакало под столом, точно собачка на привязи, потерявшая кость. Я не стал приходить ему на помощь. Потом принесли крупного леща в каком-то белом маслянистом соусе, к нему – «Монтраше», после этого шатобрианы в соусе, картофель-соте и зеленую стручковую фасоль, а к ним вкуснейший «Помероль», а в самом-самом конце – тарт-татены – каждый с шариком свежих сливок. Завершился ужин кальвадосом.
Громогласный совет, который Калаж повторял каждый раз, когда я в последние несколько дней с ним про нее заговаривал, отдавался у меня в голове. Женись на ней. Стань богатым. Купи мне эскадрон таксомоторов. Я тебя сделаю миллионером. А потом, если детей не заведете и она тебе надоест, можешь ее бросить.
По ходу ужина, пока официанты ходили вокруг нас на цыпочках, я все время воображал себе, что один из них – Калаж, он мне подмигивает, шепчет: «Давай, нечего рассусоливать. Эскадрон такси. Подсчетами потом займемся». Как же мне сейчас хотелось его сейчас увидеть, перехватить заговорщицкую ухмылку, с которой он смотрит на тарт-татен для зажравшихся – его нам принесли прямо из пекарни, а сразу вслед за ним – кальвадос. «Ты им понравился, в противном случае интервью завершилось бы за чаем в “Риц-Карлтоне”».
Отец, мать и дочь проводили меня в такси, которое должно было отвезти меня в Кембридж. «Когда я был в вашем возрасте, отец мне и пенни бы не дал на автобус, не говоря уж про такси», – поведал он, передавая мне двадцать долларов в тот момент, когда пожимал руку.
Меня это застало врасплох, но я честно отказался от отцовских денег. Он стал настаивать. В итоге я сдался. Вспомнил, как одна богатая студентка без возражений приняла от меня схожее предложение, когда оказалась без денег у окошка билетной кассы Театра на Гарвардской площади. Бедняки отказываются, потому что у них чувство собственного достоинства и так изодрано в лохмотья – так какой-нибудь «шестерка» ни за что не берет чаевые: слишком громко они кричат о его нищете. Богатые люди принимают деньги, потому что не видят в этом ни великодушия, ни благотворительности, ни отражения жизненного статуса – видят лишь одолжение, сделанное из дружеских чувств. Бедняк постарается вернуть деньги при первой возможности. Богач попросту позабудет.
Я согласился в надежде, что он примет меня за второго.
Однако, поскольку вторым я не был, такси я остановил через две минуты, вышел и поехал в Кембридж на метро.
В тот вечер в кафе «Алжир» я не стал рассказывать Калажу о своем поступке.
– Я бы на твоем месте взял деньги, вышел из такси и вернулся на поезде.
Я посмотрел на него и ухмыльнулся.
– Ты так и поступил, верно? Именно так ты и поступил – и не хотел мне про это говорить!
Вряд ли я еще когда покупал две рюмки коньяка ХО в «Максиме» с тем же упоением, с каким купил их в тот вечер себе и Калажу.
Образ Калажа в образе ухмыляющегося официанта и меня самого в образе плутократа как появился, так и рассеялся. Бедность меня изменила. Мне было стыдно за эту двадцатку. Я попытался прикрыть свой поступок всевозможными оправданиями, попытался вытряхнуть эту историю из головы с помощью деланого безразличия, но правду было не скрыть. Я надул человека, который угостил меня ужином, при том что я спал с его дочерью.
В ту ночь я дорого заплатил за ужин и выпитое. Боль, мучившая меня несколькими неделями раньше, вернулась – тянуло в области почек, с переходом на всю правую часть грудной клетки. Один из врачей предупредил, чтобы я некоторое время избегал жирной пищи – на случай, если подтвердятся его худшие подозрения. Ну постным это наше пиршество никак нельзя было назвать. Неделю назад у меня взяли анализы, но узнать результаты я не удосужился, поскольку приступ не повторился. Я крутился в постели, думая про свою девушку, которая, возможно, гадала, почему я не попросил ее отвезти меня назад в Кембридж, тем более что было понятно: родителям ее я понравился, они знают, что мы спим вместе. Я же, в свою очередь, только и ждал, когда можно будет сбежать от всех троих – точно Золушка, наряд которой того и гляди превратится в капусту и брюкву, если она вовремя не даст деру в свою лачужку.
Помучившись с час, я решил, что пора отправляться в медпункт. Самое комичное заключалось в том, что денег на такси у меня не осталось, а боль была слишком сильна, чтобы идти на Площадь пешком. Я позвонил Калажу, но он в очередной раз не ответил. У Линды машины не было, поэтому будить ее было бессмысленно. Позвонить Эллисон я не рискнул. Интимность в постели – одно, интимность в деньгах и боли – совсем другое. В жизни не чувствовал себя таким одиноким и беспомощным. Фрэнк и Клод – исключено. И вот в полном отчаянии я решил постучать в заднюю дверь Квартиры 43. Они долго копались, но в итоге парень открыл дверь – на нем были лишь длинные голубые трусы. Я его явно разбудил.
– Простите, я знаю, что уже совсем поздно, но у меня сильные боли. Может, кто-то из вас довезет меня до медпункта на Площади?
Я умолял о помощи – в жизни своей я еще не падал так низко. Если подумать, можно же было вызвать скорую. Но теперь уже поздно.
– Сейчас, секунду, – сказал он.
Я услышал, как он что-то шепчет своей подруге, объясняет, произносит мое имя. Выходит, они знают меня по имени. Даже согнувшись пополам от боли, я задумался, нравится ли ей мое имя, шепчет ли она его, оставшись одна.
В машине пахло их собакой. «Надеюсь, ничего страшного», – произнес он: настоял на том, чтобы высадить меня у входа для тяжелобольных, помочь выйти из машины – сунул мне руку под мышку и доволок до двери.
Приняли меня та же старшая медсестра и тот же врач, что и в прошлый раз. Стоило мне растянуться на носилках, как боль стала утихать. Может, психосоматика? Почти всем становится лучше, как только они сюда зайдут, заметила симпатичная старшая медсестра со своим британским акцентом. Она присела и заговорила со мной – других пациентов в ту ночь не было, – спросила, откуда я родом… мне показалось, всё это ненавязчивая болтовня, чтобы я расслабился. На откуда родом я обычно отвечал: из Франции. Если начинали допытываться, мог добавить: из Парижа. В случае если собеседник хорошо знал французский и был в состоянии опознать мой акцент, я тут же менял тактику и говорил, что на самом деле я из Италии – этого хватало, чтобы сбить со следа и предотвратить дальнейшие расспросы о моем происхождении. Но на сей раз я вдруг решил открыться без всяких экивоков и обратился к самому истоку: из Египта, произнес я.