Гастролеры и фабрикант
Шрифт:
– Об чем разговор, барин! – послышались возгласы мужиков из рядов. – Поможем, не сумлевайся. Сказывай, чего надоть-то!
– Благодарствуйте други, благодарствуйте, – уже с просохшими глазами произнес Илья. – Надобно вот что, – деловито произнес он, – поработать бы малость сверх барщины еще два дня в неделю.
Сход замолк. И в наступившем молчании деревенский старшина со своим приспешником, которым Илья до схода налил по стакану ерофеича и обещал еще, громко произнесли:
– Ну, коль надоть, стало быть – надоть. Уважим тебя, барин. Раз и ты нас уважил…
«Поработать малость» превратилось скоро в прочно установленный порядок. Стариков же и малых детей,
– Это долг каждого признательного помещика – вознаградить своих крестьян за их усердие и труды дарованием на старости лет свободы… – сказывал Илья Никифорович всем и каждому и, кажется, прослыл даже среди местных дворян завзятым либералом.
Такой почин был принят еще некоторыми свияжскими помещиками, в результате чего в уезде расплодилось столь огромное количество бездомных и нищих, что вызвало тревогу среди властей. Прокурорские и судейские закопались в законодательные бумаги, и вскорости был найден какой-то старый государев указ, запрещающий отпускать на волю людей, не имеющих возможности самим себя содержать. Дача вольных беспомощным и убогим была запрещена генерал-губернаторским указом, но Илюша от таковых уже успел освободиться, а закон в России обратной силы не имеет и начинает свое счисление с даты его обнародования. Далее приступил Илюша Феоктистов к коммерческим операциям – стал приторговывать хлебом. Расчет у него был прост: на пшеничку и рожь было установлено две цены – сходная и дворянская. То есть у крестьян покупали хлеб по одной цене, а у дворян – по другой. И «дворянская» цена хлеба была несравненно выше. Так Илья Никифорович стал скупать хлебушек у крестьян по сходной цене, а продавать – по цене дворянской. И брали! Да и как не брать, коли, в отличие от чего прочего, хлебушек нужен всегда. То бишь каженный день.
Как-то заехал в Феоктистовку один купчина, торговавший хлебом в уезде не первый год.
– Хорош у тебя хлебушек, – похвалил купец, оглядев закрома Ильи Никифоровича.
– Хорош, – легко согласился Илья. – Купить хочешь, Емельян Федорович?
– Не прочь, – ответил купец. – А какую хошь за него цену?
Феоктистов назвал дворянскую.
– Дорогонько будет, – буркнул купчина и засобирался домой. – Мыслю, не сторгуемся.
– Как знаешь, – усмехнулся Илья.
Выждав недели с три, он написал купцу записку следующего содержания:
Отец родной и благодетель мой,
Емельян Федорович!
Вот ты не ведаешь, а я после твоего отъезду корил себя нещадно в том, что не уважил тебя. Но мало ли глупостей совершаем мы по младости лет и за неимением надлежащего опыта? Так что не держи на меня зла да лучше сговорись с приказчиком моим о цене на хлебушек, как тебе на то твоя совесть подскажет. Верю, что не обманешь меня да и сам в убытке себя не оставишь, отец родной.
С тем и остаюсь и полагаюсь всецело на тебя, почтеннейший Емельян Федорович, сын дворянский Илейка Никифоров Феоктистов.
С этой запиской Феоктистов заслал к купчине своего
Когда срок поставки вышел, приехал в Феоктистовку «отец родной и благодетель Емельян Федорович», купец второй гильдии, награжденный серебряной нагрудной медалью за какой-то там срок пребывания в купецкой гильдии, и спросил: в чем, дескать, дело?
– И пошто ты, Илья Никифорович, хлебушек мой не отгружаешь, задаток получив?
– Какой задаток? – искренне удивился Илюша.
– Такой, коий приказчик твой тебе от меня привез! – заявил не без язвы Емельян Федорович.
– Вот те раз! – с негодованием воскликнул Феоктистов. – Да ты же сам приказчика моего отослал без всякого ответу, обидел, можно сказать, его, а стало быть, и меня ни за што ни про што. Да к тому же оставил меня без прибылей, что у людей деловых означает убыток. А теперь, – Илья гневно сверкнул очами, – приезжаешь ко мне с претензиями какими-то надуманными? Нехорошо так поступать, Емельян Федорович, – покачал головой Илюша, – не по-товарищески ты как-то поступаешь и не по-христиански…
Купчина аж дар речи, кажется, потерял. Потом как выкатил свои зенки, да как заорал так, что все деревенские собаки лаем изошлись:
– Как это, без ответу? Как «обидел»? Как это – не по-людски? Ты что, сдурел?! И где мой задаток?!
– Никакого задатку вашего я не получал, что-то вы путаете, – сухим тоном ответил на вопли купчины Илюша Феоктистов.
– Не получал?! – тяжело дыша от гнева, вскипел Емельян Федорович. – А ну, веди сюда твово приказчика!
Привели бедного приказчика, белого, словно первоснег. Тот поначалу ничего не понимал, а потом стал божиться и клясться, что, мол, деньги от купца были, и все, до единой полушечки, отданы-де барину Илье Никифоровичу…
– Врешь, каналья! – вскричал в праведном гневе Илья Феоктистов и приложил приказчика кулаком прямо в ухо, да так, что тот даже покатился по земле. – А ну сказывай, мерзавец, куда подевал деньги!
И потянулись затем суды да дознания на долгие месяцы. Илюша благородно негодовал и всякий раз отвечал одно и то же: никаких денег от купца Емельяна Федоровича, сына Щеколдина, он не получал. А еже он на этом настаивает, так пусть предоставит расписку о получении денег. А кто из них говорит неправду, его приказчик или купец – судить не ему, для этого существуют специальные организации, зовущиеся судами.
Черт его знает, откуда берутся такие люди, которые врут без зазрения совести, нагло смотря в глаза облапошенного ими собеседника, да притом еще негодуя. Вроде росли, как все, воспитывались, как все, а вот, поди ж ты, каковыми уродились! Такие были всегда и во все времена. И дело не в том, что с таким характером им живется лучше, нежели остальным, а в том, что за злостный навет им ничего не бывает, окромя материальной выгоды.
А где наказание? Где осуждение общественности? Ничего этого нет и в помине, а божьего суда они не боятся. Потому что не верят в него. А коли не верят, то такой суд может и не состояться, а с ним и божеское наказание… И, главное, молчит совесть. Их не коробит от содеянного, не мучает раскаяние. Вместо совести у них кошель с деньгами.