Гать
Шрифт:
В обеденной зале на собравшихся опрокинулась невидимая чаша, доверху наполненная гробовой тишиной. Заткнулись даже кумушки на дальнем конце стола, до того назойливо судачившие о наряде баронессы. Молчание стало таким гробовым, что некоторое поспешили втихаря дернуть себя за мочку, в надежде, что вдоволь набитая в уши вата вдруг сама собой рассосется.
Однако баронесса Ярмила словно не замечала затянувшейся драматической паузы, продолжая с безэмоциональным, но предельно внимательным взглядом разглядывать князя Мирослава. Ей будто бы разом открылось, что видит она
Сам же князь, единственный во всем собрании, уплотнившегося вокруг него молчания предпочитал не замечать, продолжая в задумчивости ковырять мельхиоровой ложечкой суфле, терпеливо дожидаясь ответа баронессы на собственную реплику. Весь его вид говорил — я сказал то, что сказал, теперь ваша очередь реагировать.
Неловкость растаяла, стоило баронессе все-таки дернуть щекой в кривоватой полуулыбке. Мол, ладно, на этот раз прощаю. Все тут же снова зашевелились, заерзали, а некоторые даже с шумом выдохнули, только теперь сообразив, что только что прекратили дышать на долгую минуту.
— А вы, князь, как я погляжу, изрядный шутник. «В отрыве от наших корней» мы, конечно же, никто и звать нас никак. Напудренные дураки в потертых сюртуках.
Собравшиеся дружно закивали и всхихикнули, поддерживая скрип голоса баронессы Ярмилы. Ах, как остроумно отшила князя хозяйка поместья! Но, как оказалось, ничуть не угадали.
— Я сказала что-то смешное? — ледяной тон баронессы, казалось, промораживал и без того стылый воздух в зале до скрипа, до хруста. Перепуганное собрание тут же вновь замерло, дружно уткнувшись носом в тарелки. Даже вечная усмешка князя как-то разом подстухла.
— Повторюсь, если отнять у нас наши титулы, нашу историю, наших предков, мы останемся ни с чем. Кучка самовлюбленных напыщенных побирушек с превеликим самомнением. В этом, князь Мирослав, вы совершенно правы. Но вы зря относитесь к этим камням с подобным пренебрежением. Потому что если за их пределами мы и правда никто, то в их пределах мы приобретаем не столько имена и статусы, мы истинно возносимся над всем окружающим эти стены плебсом. Да, мы ничем не лучше живущей на болотах черни, более того, самые либеральные из нас даже соглашаются с этой мыслью не из смирения или потворства новомодному либерализму, нет, они и правда так думают, и я где-то даже с ними согласна.
По залу пролетел удивленный шепоток, уж от кого-кого, а от баронессы Ярмилы подобных либеральных речений никто не ожидал. На публичном собрании — пожалуйста, формальные выступления есть формальные выступления, они никогда ничего не значили, оставаясь ритуальным спектаклем на потеху невзыскательной публике, но чтобы в кругу своих, избранных, знатных, пусть и подобносившихся с годами двоюродных и троюродных родственников по основной и побочным ветвям генеалогических древ — это было что-то новое.
— Однако, — баронесса сделала на этом месте торжественную паузу, — мне кажется, князь, вы должны объясниться с собравшимися,
Князь громко сглотнул, однако тяжелый взгляд баронессы выдержал стойко, даже голову с таким вызовом повыше поднял, по привычке хорохорясь:
— Дражайшая баронесса, высокое собрание, — князь Мирослав даже привстал, как бы проявляя к прочим слушателям особое почтение, но по дрогнувшим губам было видно, что видел он их всех в гробу. Его в данном случае интересовала только баронесса Ярмила, их взгляды через сцепились над столом, как два бойцовых пса на случке.
— Я только и имел в виду, начиная дозволенные речи, что скромно попытаться напомнить благородным господам и дамам, что мы живем на свете столь давно, что понемногу стали забывать, благодаря чему длится эта жизнь. Мы стали считать наше бытование само собой разумеющимся, дарованным нам провидением, родовой отметиной каждого из нас, неизменным качеством, присущим нам по праву рождения, полученным нам вместе с этими камнями от наших благородных предков, а то и вовсе — за некие наши персональные заслуги, якобы и делающие нас какими-то особенными.
Снова недоуменный шепоток, публика никак не могла взять в толк, к чему князь клонит.
— Не темните, князь, говорите прямо, здесь все свои, — тонкие губы баронессы Ярмилы при этом ходили ходуном, можно было подумать, что она-то мысль князя Мирослава уже разгадала, и мысль эта ей была категорически не по нраву, да только отчего-то хозяйке поместья представлялось важным все-таки вытянуть эти слова, пускай и клещами, из наглеца-князя.
— Свои? — князь Мирослав вновь ловко придал своему холеному лицу столь надоевшую баронессе маску ухмыляющегося паяца, — если вы так настаиваете, высокородные господа и дамы, я продолжу, но сперва я бы предложил присутствующим здесь лицам неблагородных кровей на время покинуть это собрание.
Баронесса Ярмила тряхнула головой, не без удивления обратив свой взгляд на согнувшегося по ее правую руку мажордома. Кажется, она и правда забыла о самом факте его здесь присутствия, как и всех прочих слуг, что неслышными тенями носились по обеденной зале, разнося фужеры и бокалы.
— Томаш, ты свободен. И люди твои пусть подождут в помещении для слуг, я тебя отдельно потом приглашу.
Словно легкий ветер прошелестел в холодной зале, фьють, и благородное собрание осталось без посторонних глаз.
— Так лучше, князь, и прошу вас, не тяните, я хотела бы попросить всех собравшихся вскоре переместиться в карточную комнату, здесь становится как-то зябко, — баронесса делано повела под плотной шалью костлявыми старческими плечами.
Все согласно закивали. За пару сотен лет — а средний возраст собравшихся составлял, пожалуй, и поболе — как-то поневоле привыкаешь к комфорту, обеденную же залу сколько ни топи, теплее не станет.
Но князь Мирослав, кажется, намеков понимать более не желал, даже напротив, стал как-то насуплен и хмур, склонив голову в позицию стоящего на своем, готового идти до конца во что бы то ни стало.