Гаугразский пленник
Шрифт:
А потом оказалось, что на капсуле она полетит уже одна.
Был момент, когда Мильям просто вцепилась в его руку и не хотела отпускать, испуганная, словно девчонка перед свадьбой с незнакомым женихом из дальнего селения. Нет, она помнила обо всем, что они тысячу раз обговорили, она знала, на что и ради чего идет, у нее и в мыслях не было отказываться… Но ведь отвезти ее в город должен был этот… как его… Дейв! Она уже не помнила, как возмущалась необходимостью довериться человеку, который дружит с глобальими солдатами. Она не может лететь одна! Это же… Нет, это совершенно, никак нельзя!!!
Робни напомнил, что все время будет с ней. Он ни на минуту не отпустит от себя передатчиц… и выйдет на связь уже через несколько часов, как только вернется домой. Он запрограммирует капсулу в автоматическом режиме на маршрут до блока, где живет Дейв: она, Мильям, остановится там, как они и договаривались. Возможно, Дейв окажется дома… а на случай, если нет, на пульте капсулы стоит Взломщик, примитивная модель, но любую блокировку снимет, он, Робни, слава богу, не разучился программировать такие штуки…
Она смотрела широко раскрытыми глазами. Из того, что он говорил, она улавливала смысл каждого третьего-четвертого слова, не больше. Она боялась.
И тогда Робни сказал тихо-тихо, на южном наречии, которым хозяин, чья жизнь прошла у северного участка границы, уж точно не мог владеть. На южном наречии, вновь оживившем в ее памяти ту давнюю и далекую дорогу…
Он сказал: «Я прошу тебя, Миль. Я могу сам отвезти тебя, да. Но я не знаю… не знаю, смогу ли потом вернуться. Пойми, я там родился. Это может оказаться сильнее меня… пойми».
И она поняла.
Кажется, она впервые поняла его — за всю их не такую уж и короткую общую жизнь.
Никакого Дейва там не было.
Он так и не пришел — во всяком случае, пока она оставалась в его жилище. Мильям видела только его изображение в спальне, на плоском квадратном предмете под названием «персонал». Смеющийся парень в камуфляже, со светлыми, как у молодого Пленника, волосами. В обнимку с девушкой, волосы которой вообще отливали шлифованной медью, а глаза… Впрочем, у глобалов, рассказывал Робни, бывают волосы и глаза самого разного цвета.
Робни, как и обещал, все время был с ней, не удаляясь ни на мгновение. Сопровождал каждый ее шаг по чужому и чуждому жилищу… «блоку». Объяснял, направлял, называл предметы. И постепенно Мильям пришла к мысли, что привыкнуть жить в глобальем мире не так уж и трудно. Ей, когда-то сменившей круглое жилище с очагом и Небесным глазом на лепившиеся одна к другой комнаты южного дворца, а затем — на тяжелое нагромождение трех этажей в северном городе… Ей уже ко многому приходилось и удавалось привыкать. Она сумеет; Робни всегда это говорил. И теперь повторял — постоянно, ежеминутно.
В стенах блока жили женщины. Они появились внезапно, когда Мильям впервые осторожно присела на краешек возвышения для сна… «кровати», она узнала ее сама, без подсказки мужа, вспомнив тот полуразрушенный дворец на Южном побережье. И тут в одно мгновение засветились стены, по ним прокатились лиловые и зеленые волны, а потом возникли те женщины, разноволосые, длинноногие, большегрудые, а главное — почти не одетые, не считать же одеждой малюсенькие разноцветные треугольнички на месте нижних женских волос! Женщины танцевали, изгибаясь в талии, тряся грудью и бедрами, призывно округляя губы. Мильям подумала, что вряд ли они нравились той девушке с медными волосами… наверное, к ее приходу Дейв их отключал.
Робни давно объяснил, что все люди на стенах глобальих блоков — ненастоящие, их можно включить и выключить в любой момент; но Мильям никак не могла до конца поверить в это, решиться уничтожить их, пусть неприятных и распутных, но, кажется, живых… В танце женщин назойливо повторялись одни и те же движения, и вскоре она перестала их замечать.
Блок Дейва был не такой уж большой, даже чуть меньше по размеру, чем дворец Растуллы-тенга. Но передвигаться по нему почему-то надо было на скользилке, этой жуткой скользилке, с которой она тут же упала, взмахнув руками, когда маленькая повозка стремительно вырвалась из-под ног. Робни уговаривал Мильям потренироваться в езде, ведь у глобалов даже маленькие дети чувствуют себя на скользилке увереннее, чем на собственных ногах… и она честно пробовала несколько раз и вроде бы научилась не падать, но потом забросила упражнения… наверное, напрасно. Однако это было выше ее сил.
Легче оказалось привыкнуть к глобальей пище. Эти странные, совершенно несъедобные на вид — а поначалу и на вкус — «комплекты» с трубочкой, по которой поднимается в рот студенистая масса… Глобалы и сами не особенно это любят, посмеивался Робни. Когда они хотят поесть вкусно или угостить гостей, то покупают нормальную пищу, часто почти такую же, как едят и на Гау-Гразе. Но она дорого стоит, ее не хватает на всех… и потом, комплекты тоже бывают ничего. Особенно их любят дети, которым по рекомендациям Ведомства здравоохранения положены натурпродукты.
Мильям ела, закусив трубочку и стараясь не думать о цветном студне во рту, а сосредоточиться только на необычном вкусе, — и распробовала. Вот только никак не могла разобраться в символах на упаковке и часто по ошибке заедала фруктовую сладость чем-то мясным и терпким, с острыми приправами…
Потом Робни вспомнил об одежде. Даже прикрикнул на жену: мол, неужели ты так и разгуливаешь по блоку в шароварах и накидке?.. А если вернется Дейв, да еще заявится не один, а с гостями?! Ее собственную одежду и украшения он велел спрятать в сундук под названием «контейнер», чтобы уберечь от вездесущего «аннигилятора», и Мильям прошла в «гардероб» обнаженная, провожаемая двусмысленными взглядами голых женщин со стен… А сам «гардероб» оказался тесной комнаткой, где едва можно было повернуться, но в этом не ощущалось надобности, потому что в стене напротив Мильям видела себя: в лицо, сбоку и даже со спины. Вторая Мильям медленно вращалась вокруг своей оси, постепенно — сначала длинные нити основы, а потом снующий туда-сюда, совсем как на ткацком станке, юркий челнок с поперечной нитью, — одеваясь в серо-серебристое ниспадающее платье. Можно было, советовал Робни, изменить его цвет или длину, а то и вообще перепрограммировать на мужскую модель, «комб», — однако она не стала ничего менять. Это платье, оно называлось «конусиль», не казалось ей красивым или некрасивым, оно просто было другим, чужим, глобальим… Мильям вздрогнула, когда по коже быстро-быстро поползло что-то маленькое и верткое, одевая ее, превращая в точную копию двойника со стены.
Наступила ночь. Мильям узнала об этом, спросив у Робни, почему женщины на стенах вдруг поблекли, словно прикрылись полупрозрачным покрывалом, да и двигаться стали медленно, плавно, сонно… Ночь, сказал Робни. Эконом-режим. Пора спать.
На кровати поднимался шапкой на горной вершине ослепительный снег: нетронутый, чистый, ненастоящий. Мягкий и теплый на ощупь; это Мильям проверила через десяток длинных минут, когда наконец решилась его коснуться, нарушить нетронутость, разворошить белизну… Она не понимала, как можно в этом спать. И не спала. Лежала с широко раскрытыми глазами, глядя в потолок, на котором лениво извивались полусонные женщины…