Гауляйтер и еврейка
Шрифт:
Но однажды случилось то, чего она так опасалась: Румпф заметил кинжал.
— Что у вас на правом бедре, professora? — спросил он, когда она нагнулась над бильярдом. — Я уже не первый раз вижу. Похоже, что вы носите при себе нож?
Марион побледнела как смерть и только потому, что этот вопрос, в сущности, не был для нее неожиданностью, сохранила полное самообладание и, не отвечая, продолжала играть. Но Румпф уже приблизился к ней, чтобы получше разглядеть подозрительную складку у ее правого бедра.
— Я готов голову прозакладывать,
Его смех ободрил Марион, и краска снова вернулась на ее лицо. Потом она вдруг вспыхнула, медленно отошла от бильярда и взглянула прямо в глаза гауляйтера.
— Да, это нечто вроде ножа, — сказала она, все еще дрожа от затаенного страха. — Это испанский кинжал.
Гауляйтер расхохотался.
— Клянусь богом, — воскликнул он, — это смешно! Чего ради вы носите при себе кинжал, как средневековый испанский гранд?
Опасность миновала, и Марион громко, от всего сердца рассмеялась.
— Я ношу кинжал, — сказала она, — на случай, если кто-нибудь попробует приблизиться ко мне.
Румпф не мог опомниться от удивления.
— Да, но кто же станет к вам приближаться? — спросил он.
Марион засмеялась.
— Мало ли кто! Бродяги, пьяные, сумасшедшие, — сказала она, и страх оставил ее, едва только она произнесла эти давно заготовленные слова.
— И что же вы сделаете, — допытывался Румпф, — если бродяга или сумасшедший нападет на вас?
— Я его заколю, — серьезно и решительно ответила Марион.
Румпф понял, что она не шутит.
— Черт возьми! — воскликнул он, смеясь. — Черт возьми! Вы — опасная девица! Так, значит, всякого, кто к вам приблизится? Так вы сказали?
Марион кивнула.
— Да, всякого.
— И меня? Если б это случилось? — допытывался гауляйтер.
Марион потупилась. Никто бы не сказал, что она в эту минуту почти умирала от страха. Краска сбежала с ее лица. Она была необыкновенно хороша сейчас, когда ее черные, как вороново крыло, локоны упали на бледное лицо. Марион хорошо знала изменчивый и необузданный нрав гауляйтера и знала, что жизнь ее зависит от того, что она ему ответит. Стоит гауляйтеру позвонить — и ее схватят. Она ставила на карту свою жизнь, но пусть гауляйтер знает, что есть еще люди, у которых довольно мужества, чтобы сказать ему правду. Она медленно подняла веки и посмотрела на Румпфа долгим взглядом, более долгим, чем это было нужно.
— Если вы сойдете с ума, то и вас, — тихо сказала она и опустила глаза.
Румпф продолжал смотреть на нее. Она сказала правду, в этом нет сомнений. Да, она самая желанная из всех женщин, которых он знал. Чтобы скрыть свое смущение, он громко рассмеялся.
Затем подошел к Марион.
— В моем округе вы, несомненно, самая храбрая девушка, — сказал он и сердечно пожал ей руку.
Марион смутилась и покраснела. Она попыталась было засмеяться своим задушевным смехом, но из этой попытки ничего не вышло.
Затем ей пришлось показать Румпфу кинжал, который он и рассмотрел с видом знатока.
— Очень красивый, по-видимому толедской работы, — сказал он, возвращая ей кинжал. Затем шагнул к бильярду и взял свой кий. — Ну, теперь довольно глупостей, — объявил он, — давайте продолжать игру.
Казалось, гауляйтер никогда не был в лучшем настроении, чем в этот вечер. Марион пришлось выпить с ним вина, а на прощание он подарил ей кольцо с двумя большими брильянтами.
Время от времени он, добродушно посмеиваясь, возвращался к этой теме, что было пыткой для Марион.
Однажды, когда ротмистр Мен очутился возле нее, Румпф крикнул, ему смеясь:
— Осторожно, у этой дамы в платье спрятан кинжал!
Ротмистр Мен недоуменно посмотрел на Марион и пожал плечами. В другой раз Румпф не удержался от колких намеков в присутствии Фабиана.
О кольце с двумя брильянтами он никогда не спрашивал. И слава богу, так как правды Марион не могла бы ему сказать. Получив подарок, она немедленно показала его своей приемной матери, которая посмотрела на кольцо так, как смотрят разве что на ядовитое насекомое.
— Вымой руки содой, Марион, — распорядилась она. — Здесь в каждом камне по карату — посмотрим, хорошо ли они горят! — И старуха швырнула кольцо в топку плиты. Золото расплавилось, камни же, голубовато-черные, как сталь, почти не отличались от углей. Затем Мамушка совком вынула угли и бросила их в ящик с водой.
— Чтобы они ни на кого не накликали беды.
Гауляйтер по нескольку недель проводил в Польше, затем возвращался, утомленный и обессиленный попойками в тылу, и через несколько дней уезжал снова. Когда же он решил остаться там на более продолжительное время, то был срочно вызван телеграммой в Мюнхен. Он получил новое назначение, и его автомобили снова помчались на восток. К концу польского похода гауляйтер опять прибыл в Айнштеттен.
— На этот раз уже надолго, — заявил он.
Он пригласил Марион к чаю и очень тепло ее приветствовал. Приглашены были еще майорша Зильбершмид, которую Марион уже несколько раз видела в Айнштеттене, и адъютанты Румпфа Фогельсбергер и Мен, капитан Фрай погиб на фронте. Марион от души радовалась, что она здесь не единственная гостья. Майорша Зильбершмид всегда вела себя с ней изысканно вежливо. Она, как говорили, была помолвлена с Фогельсбергером, однако оставалась в большой дружбе с гауляйтером.
Как-то раз майорша сказала Марион:
— Гауляйтер очень высоко ставит вас. Он влюблен в ваш смех и сделает для вас все, что угодно.
Марион отвечала, что это ее очень радует, но ей от него ничего не нужно.
— Тогда вы просто дурочка, дитя мое, — неодобрительно заметила майорша. — Я была бы счастлива, если бы он хоть наполовину относился ко мне так, как относится к вам.
Гауляйтер, упоенный победами немецких войск, пребывал в превосходнейшем расположении духа. Чаепитие началось с того, что он предложил гостям всевозможные сорта водок.