Газета День Литературы # 106 (2005 6)
Шрифт:
"Бездушные люди… Ну, спасайте, ну делайте что-нибудь…" — а врачи стоят, стоят. "Умерла она", — сухо так говорят, режуще...
Все в жизни сделал он. Одна забота была — как же травинушку, Аленьку, одну здесь оставит. А она, берегиня, возьми и спаси его…
От вскрытия он отказался: "Воскресить то ведь не сумеете. Так что же мучить еще Аленьку мою…" — Написал расписку, что к медперсоналу претензий не имеет…
А рак? Рак отошел — вот только "химия" тело иссушила, выела, безвкусным,
"Вот такой ты мне досталась, Аленька моя", — Игорь поглаживает сухой с сильными натруженными пальцами рукой черный гранит памятника…
Фотографию Аленьки умельцы гранитных дел ловко, быстро перевели в компьютер: "Дед, посмотри, вот так сгодится?" — На него из плоскости экрана смотрела улыбчиво, добро, игриво его Аленька, его солнышко, его птичка певучая, сладкая…
За четверть века ни разу он с ней не поссорился, не поругался. Как две уставшие птицы приземлились они на краю поля, взглянули друг на друга, и стало им так жгуче тянуще хорошо…
И начался их земной Рай…
Аленьке было пятьдесят, ему на восемь лет больше. Но что такое полвека для красавицы, лебедушки, зорюшки его — ей больше тридцати пяти никто и дать не мог. Берегла, берегла она для него и красоту свою, и мысли, и душу. Будто весна вновь вспыхнула в его жизни.
На маленьком самодельном авто они исколесили весь Краснодарский Край, Северный Кавказ. Разбивали в набегающих сумерках палатку, пили горячий с дымком чай, уносились в мерцающее бриллиантами бездонное небо…
А как нежна была, лепесточек аленький. А какую волшебную радость дарила ему красавица, женушка милая. Ну, а кто из молодых да ранних узнать может настоящее, тихое, медленное, но страстное наслаждение…
Аленька и сердце его научила в такт ветру и мерцанию звезды биться. И руки его — сильные руки солдата, охотника — в гибкие нежные ивовые ветви, ласку и радость дарящие, превратила. И мысли, резкие быстрые, в плавное, лентой бегущее русло поэзии направила. И душу, войной да невзгодами порезанную, любовью теплой, доброй излечила.
Аленька, горлица златоустая, и к Богу его привела — незаметно так, не спеша, с улыбкой, с шуткою, со смирением, с мудростью, с жертвенностью…
И ушла. Вознеслась на небо. За облака.
Грустно и скучно. Болит тело его, к земле тянется, а душа рвется ввысь.
Игорь поднимается с колен, губы перебирают слова: "Смотрю на звездочки, и кажется — это ты глазками своими улыбаешься, говоришь мне — Игоречек, мой Игоречек, встретимся мы скоро в радости вечной, и некуда будет спешить, и не разлучит нас уже ничто и никто. На поляне любви нашей приготовила шатер я, обниму я тебя и не отпущу, и слезами умиления, благости, как водами крестильными, омою тебя, и растворимся в блаженстве веселом и ярком. И ребята наши —
Игорь смотрит в черное зеркало памятной надгробной плиты, и гравировка вдруг оживает, улыбается Аленька: "Отпустила я тебя, соколушко мой. Свободен ты в жизни и смерти своей. Сбросила муку тревожной заботы обо мне…"
Присел дед на край пружинной железной кровати, и крупные капли прозрачных соленых слез потекли по уставшему сморщенному, готовому к последнему вздоху лицу…
Юрий Архипов «ПРЕЖНИХ ЛЕТ ВИДЕНЬЯ...»
Ольга Ильина. Канун Восьмого дня. — Казань: "Заман", 2003, 400 с.
Борис Ильин. Зелёная линия. Авторизованный перевод с английского Н.Трауберг. — М.: "Путь", 2004, 214 с.
Строка из Боратынского тут более чем уместна.
На свете немало музыкальных, композиторских династий, но почти нет литературных, писательских. Отец и сын Дюма, Томас Манн со чадами, Аксаковы да Толстые. Раз, два и обчелся.
Может, тушуются потомки, пригнетает их слава великого предка?
Но вот явились нам — из американской эмиграции — сразу два приметных романа, в коих так счастливо оказал себя благодетельный поэтический ген.
Ольга Александровна Боратынская, по мужу Ильина (1894-1991) — правнучка поэта, перед которым снимал шляпу и Пушкин ("ибо мыслит"). Ее сын Борис Кириллович Ильин (род. 1918) — соответственно, его праправнук.
Два поколения ухоженного русского корня, вырванного из родной почвы, но сохранившего с ней глубокую религиозную и культурную связь.
Оба романа автобиографические, с разнящимся отчасти опытом жизни. Вместе слагаются в сагу, некую хронику рода.
Оба романа, признаюсь, меня порадовали — внезапно дарованной, нечаянной радостью.
Вообще радость, которую дарит нам чтение, многообразна. Приятно, опираясь на Знания, выявить Смысл и Значение текста. Еще утешительнее подметить и посмаковать Остранение. Но всего слаще все-таки — Узнавание. Чего-то близкого, своего, родного. Того, что и сам ощущал, да не успел или не сумел сказать с такой силой.
Как и все почти филологи (те же графоманы, у которых только рефлексия забежала поперед пластики), я давно обдумывал некое автобиографическое сочинение. И давно решил, что начну его с момента окончательного пробуждения сознания где-то в три года. С одной памятной сцены. Примерно такой: Раннее летнее утро. Играющий пылинками солнечный луч сквозь шторы. Под окном звенят птицы. С Клязьмы доносятся голоса баб, полощущих спозаранку белье.
И вот я раскрываю роман Ольги Ильиной, читаю его первые строки: