Газета День Литературы # 106 (2005 6)

День Литературы Газета

"Галчата живут где-то над самыми окнами, а голуби на чердаке этажом выше. Воркование голубей воспринимается смутно, как виола в оркестре. Зато пение петухов, не хриплое предрассветное, а сочное, набухшее от утреннего солнца, и дискантовое перекликание баб у ключа, где они полощут белье… Под всю эту симфонию я открываю глаза. Над детской косым столбом пролилось солнце…"

И я, читатель, уже полонен. Хотя, филолог, должен был бы давно объесться подобными описаниями, читанными у Бунина, Зайцева, Сергеева-Ценского, Шмелева — старших современников Ильиной-Боратынской. И, помня о том, как дробили и спектрили такой опыт Андрей Белый, Платонов, Набоков, а потом снова реставрировали

наивные Юрий Казаков с Паустовским, должен был бы воспринимать эту прозу как камерную, почти альбомную — предназначенную для своих. " И, может быть, далекий мой потомок…" Но этого не происходит. Потому что излучение подлинной культуры — в том числе и культуры письма — так велико, что отменяет всякую мелочную классификацию.

Соприкоснуться с этой культурой, с былой русской жизнью — счастье. Тургеневская барышня редкостной великоросской, нигде больше в мире не встречаемой красоты. Питомица старосветского дворянского гнезда с его устоями: совесть, сердце, музыка, живопись, книги, бытовое, крепкое православие. С семейными традициями, в которых люди "получали высшее направление на весь проспект жизни" (Лесков). И держались этого направления, даже если проспект вдруг обрывался, причем и буквально — скатываясь, как в кошмарном сне, в обрыв. Война, смута, революция, грабежи, лихие набеги бандитов, кочевье, отчаянный, надрывный исход из страны с младенцем на руках — как последняя возможность спасения. Обо всем этом роман. Но это только внешняя, событийная его канва. А внутренняя струна все о том же — о родном, русском. О том, как сохранить в этом мельтешении зла себя. То есть Бога в себе. Как "лечить обиды времени прохладой вечности", по словам такой же настигнутой бедами барышни Марины Цветаевой.

"Красный" плакатный "Чапаев" Фурманова, "трудная", сложная повесть Ивана Вольнова "Встреча", "белый" роман Ильиной. Хронотоп (гражданская война в Поволжье) один, а цвета разные. Не собрав весь спектр, к истине не приблизиться.

Там, на Западе, они, "белые", становились "агентами русского влияния" — грубым современным языком говоря. То есть продолжали упорно светить тихим, но негасимым светом своих печальных полей. Завораживая и восхищая наиболее чутких участников нового их, чужеземного обитания.

Восхищенный Ольгой Ильиной Торнтон Уайлдер, классик американской литературы, "вставил" ее в свой роман "Восьмой день". Образ Ольги Дубковой, конечно, собирательный, но цвета "нашей" Ольги, похоже, в нем преобладают. Там она, русская красавица-аристократка, занята, как и в жизни, "модельным бизнесом". Как и многие, кстати, наши княгини с графинями: хваленый нынешний "от кутюр" помнит, кому он обязан взлетом. И там она проповедует — всей жизнью своей, красотой и лица, и ума, и души. Бог метит не только шельму. Сохранить изящество, прожив почти до ста лет, редко кому удавалось. Впрочем, "если женщина красива по-настоящему, то это навсегда" — как говаривал мне в Вене престарелый граф Разумовский, большой знаток предмета и тоже потомок. Непременное условие для этого — сохранить в сердце "звёздный свет", как писала Ольга Ильина в одном из своих стихотворений. Или всю жизнь помнить о том, что "Бог перед каждым ставит задачу", — как говорит Ольга Дубкова в романе маститого американца.

Замечательно проследить, как эта духовная доминанта передалась и ее сыну. Борис Ильин, дипломат и художник по основному своему занятию, побывав в составе американских войск в 1945 году в поверженной Германии, написал (по-английски) роман о "встрече на Эльбе".

После импрессионистически изощренной прозы матери слог сына поначалу кажется

бедноватым, голым. Но постепенно втягиваешься в его четкий ритм — будто оцениваешь прелести строевого шага. И понимаешь: да ведь тут своего рода синтез русско-американский — будто Замятина скрестили с Хемингуэем. Проза трезвая, сдержанная, суровая. И скрыто сентиментальная. То есть "военная". Сухая сводка событий, чувства прорываются в диалогах. Мысль упрятана в подтекст, как и полагалось в ту возлюбившую лапидарность эпоху. Готовый киносценарий — кстати, совершенно замечательный и по новизне темы.

И куда более убедительный по сложности, объемности восприятия судьбоносных событий, чем то убогое, плоскостное изображение, которое ныне нам навязывает телевизор со всеми своими "Штрафбатами" и "Московскими сагами". Да, и тут вовсю действуют "органы", от которых надо спасать невинных людей (предаваемых холодно циничными западными законниками-формалистами). Но действуют и живые, сохранившие русскую душу в советском обличье люди, остойчивые в своей нравственной правде. Победители зла.

В романе Бориса Ильина есть место, где автогерой напрямую излагает свое кредо (которое проявляется, конечно, и в его поступках). Оно то же, что и у матери автора — вот она, эстафета. Ни при каких обстоятельствах, говорит он, нельзя забывать о той части своей души, которая "не от мира сего", которая вложена в нас свыше. Можно совершать самые сумасшедшие поступки, можно жертвовать и жизнью — если жертва не темный психический срыв, "не побочный продукт страха", а веление высшего Смысла. "Бог перед каждым ставит задачу…" Прежние русские люди отличаются от нас тем, что знали это с самого раннего детства.

И этот роман, признаюсь, оживил мои личные воспоминания. Ведь через четверть века после Бориса Ильина (который на четверть века меня старше) и я оказался там же, в Германии, тоже отбывая воинскую повинность в "оккупационных" войсках. Впечатления от немцев и Неметчины оказались во многом презанятным образом сходны. Будто все еще длилось эхо той далекой войны. Вот хоть такой памятный эпизод: с пакетом от главкома громыхаю на видавшем виды уазике ("козле") по берлинской Унтер ден Линден в наше посольство, а навстречу мне от Бранденбургских ворот в шикарном своем шевроле катит мой явный ровесник американец, тоже очкарик и тоже в новенькой, только мышиного цвета форме, и мы дружелюбно, но веско киваем друг другу: мол, хэллоу, союзничек, — словно воскрешая из прапамяти нашей, совместной, те давние, описанные Ильиным годы... Удивительная вещь всё же история. И то, как нас в ней разместили.

Удивительны памятные словесные знаки ее. Особенно, когда они являются так нежданно. За этот подарок нельзя не поблагодарить два музея Боратынского — казанский, что издал роман "День восьмой", и мурановский во главе с его главным хранителем С.А.Долгополовой, отыскавшей "Зеленую линию" и озадачившей "саму" Наталию Трауберг переводом.

Как же мы все-таки богаты! Иной раз и сами не знаем, насколько.

Владимир Смык ПАМЯТИ ОТЦА ДИМИТРИЯ ДУДКО

Как быстро таял твой земной состав —

Освобождаясь от всего, что тленно,

Ты уходил. И плакал я, узнав.

Как он велик уход души смиренной.

Теперь она в раю, а мой удел

Печаль и слезы...Так недавно было:

Ты с Богом говорил, а я глядел —