Газета День Литературы # 106 (2005 6)
Шрифт:
Именно по отношению к личности Блок выделяет враждебную ему и интеллигентам-гуманистам группу писателей, мыслителей, политиков, простых людей, с которой компромисс невозможен. Эта группа, созвучная по взглядам деду, дяде, брату, отцу, сестре Ангелине, в дневниках, записных книжках, письмах именуется по-разному, чаще всего — "правые", "нововременцы". К ним поэт относил Ф.Достоевского, К.Победоносцева, А.Суворина, М.Меньшикова, Д.Менделеева, В.Розанова и других достойных людей.
На протяжении жизни у Блока неоднократно менялись взгляды на многое и многих, но взгляд на "правых", на "Новое время" оставался незыблемым. И в этом своём постоянстве,
Из дневниковых размышлений о судьбе Ивана Менделеева следует, что "нововременцы", "Меньшиков и Ко" — подлецы. В подобном ключе выдержаны многие высказывания Блока о "правых". Даже смерть Д.Менделеева, тестя поэта, не повлияла на запись, сделанную в год работы над "Возмездием": " … учёный помер с лукавыми правыми воззрениями". Своеобразным и логическим завершением длинной серии оценок, замешенных на неистовой ненависти, является запись от 29 августа 1917 года, из которой следует: Блок поверил в будущее Временного правительства после того, как оно закрыло "Новое время". Однако поэт-гуманист в своей злобе, в своих желаниях идёт дальше: "Я бы выслал ещё всех Сувориных, разобрал бы типографию, а здание в Эртелевом переулке опечатал и приставил к нему комиссара".
В 1908 году, в статье "Ирония" А.Блок совершенно точно определил явление, которое чётко обозначилось на рубеже веков и стало доминирующим в творчестве писателей "одесской школы" и всех русскоязычных постмодернистов, а также других творческих импотентов конца XX—начала XXI веков. Блок называет иронию болезнью, которая сродни душевным недугам, и определяет её суть: " … причины изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается — буйством и кощунством".
Для поэта был неприемлем принцип, определяющий направленность творчества этих авторов, ибо предметом осмеяния становятся все и всё: "Перед лицом проклятой иронии — всё равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба. Всё смешано, как в кабаке и мгле". Естественно, Блок не раз, мягко и резко, реагировал на "хихикающих", чувствуя свою духовную и культурную несовместимость с ними. Так, в дневнике от 17 октября 1912 года он писал: "Хотели купить "Шиповник" … , но слишком он пропитан своим, дымовско-аверченко-жидовским — юмористическим".
О реакции поэта на смерть отца в первой редакции "Возмездия" сказано исповедально-откровенно, от лица лирического героя:
Да. Я любил отца в те дни
Впервой и, может быть, в последний…
Смерть как источник краткосрочной сыновней любви — это оригинально и, с точки зрения традиционной морали, ущербно. Ущербность своего чувства Блок осознавал и, видимо, внутренне переживал из-за этого. Отсюда его попытка объясниться в письме к ученику и биографу Александра Львовича Е.Спекторскому. Поэт называет "Возмездие" апологией отца, берёт это слово в кавычки и далее поясняет: " … которая, увы, покажется кому-нибудь осуждением (без этого не обойтись), но будет для меня апологией".
Видимо, для того, чтобы частично снять явное сыновнее осуждение (антиномичная пара "осуждение — апология" отражает столкновение двух систем ценностей: традиционной и интеллигентски-вырожденческой), Блок в последнем варианте "Возмездия" меняет ракурс изображения: повествование ведётся от третьего лица, внешне — более
Именно на характер повествования в поэме при желании можно списать многое, однако личность автора проявляется во всём: от иронии и сравнений (подобных следующему: "шёл быстро, точно пёс голодный") до логики создания образа. Так, претерпела принципиальное изменение следующая строфа:
Потом — от головы до ног
Свинцом спаяли рёбра гроба
(Чтоб он, воскреснув, встать не мог, —
Покойный слыл за юдофоба).
Блок говорил о своих тайных связях с отцом, не называя их. Наиболее очевидно следующее: поэт, как и Александр Львович, слыл в кругах левой интеллигенции за юдофоба. Приведём характерное высказывание З.Гиппиус: "Ведь если на Блока наклеивать ярлык (а все ярлыки от него отставали), то всё же ни с каким другим, кроме "черносотенного", к нему и подойти было нельзя". А "черносотенец", по той же устойчивой — ложной — традиции, означает юдофоб, погромщик и т.д.
В первом варианте Блок иронизирует над любителями подобных ярлыков, готовыми к решительным (в ветхозаветном духе) действиям. В окончательном варианте поэмы данная строфа претерпевает кардинальные изменения и выглядит так:
Потом на рёбра гроба лёг
Свинец полоскою бесспорной
(Чтоб он, воскреснув, встать не мог)
Как видим, юдофобская тема исчезает вообще, и в неприглядном свете изображаются хоронящие отца, чернь, выполняющая для героя-писателя-интеллигента постылый погребальный обряд.
Можно было бы понять Блока, если бы еврейская тема вообще исчезла в поэме в силу абсурдности самого обвинения. Однако она вновь возникает как свидетельство окончательной деградации отца:
Сей Фауст, когда-то радикальный,
"Правел", слабел… и всё забыл,
Ведь жизнь уже не жгла — чадила,
И однозвучны стали в ней
Слова: "свобода" и "еврей".
Эта строфа, имеющаяся в обоих вариантах "Возмездия", свидетельствует о том, что линия разрыва Блока с отцом проходит не только через несостояв-шуюся сыновнюю любовь, но и по идейному полю, "левому/правому" рубежу его. В результате "правая" составляющая личности отца получила такое поэмное "свободо-еврейское" воплощение.
В данном случае Блок поступает как типичный интеллигент: облыжно использует еврейский вопрос для дискредитации чуждых ему политических взглядов. Данной традиции поэт следует и в дневнике, изображая шурина, например: " … сидит Ваня, который злобно улыбается при одном почтенном имени Гершензона (действительно скверное имя, но чем виноват трудолюбивый и любящий настоящее исследователь, что он родился жидом?)".