Газета День Литературы # 112 (2005 12)
Шрифт:
Теперь, о наиболее ценном, что сделал. На мой взгляд, я открыл нового в нашем времени героя. "Имитатор" — это был второй этап. Первый этап — "При свете маленького прожектора". Мальчик, который работал в книжном магазине. Они братья с героем "Имитатора". Но всё-таки, может быть, самое главное, что я написал — это "Дневники". И третье, я полагаю, что мои романы ещё не прочитаны. Я абсолютно уверен, что нашу эпоху будут изучать по тому, что я написал. (Улыбается.)
Сергей Викулов ДОСАДА (заметки на полях книг провинциального поэта)
Не самое лучшее время для начала. Хотя, как сказать... Помните: "Будет буря — мы поспорим и помужествуем с ней".
Радостно, с душой нараспашку встретил Ю.Асмолов перестройку, не видя в ней ничего такого, что противоречило бы его представлениям о жизни. В эйфории новых чувств на бумагу выплеснулось: "И себе не буду лгать: / В эти годы вьюжные / Хочется стихи слагать / Сильные и нужные". В полном согласии с одним из громких лозунгов перестройки ("гласность!") он взывал к стихотворцам родной курской стаи: "В себе копаемся, слепцы, / А глубже жизнь копнуть не смеем. / Поем о вёснах, но скворцы / О них споют куда сильнее!" Явно подзадоривал сверстников и показывал личный пример: копал! В пользу перестройки, конечно, потому что верил в неё, как верил тогда ещё и люд деревенский, — в этом он, молодой агроном, убеждался в каждой, в какую бы ни заглянул, избе.
Слушал, — в той и в этой, с надеждой повторяемое: "Уж теперь-то заживём!", радовался переменам, сравнивал: "Так, наверно, в День Победы, / С комом в горле от потерь, / Думали хмельные деды: / "Уж теперь-то... Уж теперь..." Но, увы, надеждам земляков не суждено было осуществиться. Перестройка на глазах превращалась в разгром — до фундамента! — всего, что было построено за 70 лет после 1917 года.
И скоро в тех же избах его, агронома и поэта, всё чаще стали "угощать" совсем другими разговорами:
Говорил мне старик:
— Весь хвораю... Понимаешь ли ты?
— Понимаю.
— Я протопал войну — не одну.
Я пахал — поднимал целину...
А мой внук — оглоед-сатана —
Говорит мне теперь: "Нахрена,
Нахрена, дед, ты кровь проливал,
Нахрена, дед, ты землю пахал"...
И на рынок стащил ордена...
А после этого тревожное резюме поэта: "...С кем ты жить остаёшься, страна?"
На главных площадях городов, на гранитных пьедесталах по-прежнему возвышался Ленин... Рядом, почти у его подножья, тысячерукое, многоголовое чудовище — толпа, скандирующая имя нового "вождя", про которого она твёрдо знала только одно: может хорошо выпить и лечь на рельсы.
Возвратясь с такого митинга домой, поэт хватался за перо и, почти в дневниковом стиле, врубал в заветную тетрадь:
Хлебаю порцию свою.
Вокруг всё наше и ненаше:
Я Родину не узнаю.
И страдал, видя, что "НЕНАШЕГО" с каждым днём становилось всё больше.
Наглым, поистине соревновательным образом растаскивалось, разворовывалось народное добро. Новые Остапы Бендеры, боясь, что народ прозреет и возмутится, ударили по его мозгам отроду неслыханными словечками: "приватизация", "ваучер", "дефолт", "менеджер", "рейтинг", и буквально оглушили, оглупили его. Да так, что видя, как выносят из его обжитого дома последние, ещё не распоротые стулья, он не то что не шевельнулся, не охнул даже.
Сам поэт разгадал-таки подлинное нутро приватизаторов: "Хищные люди" — так он озаглавил стихотворение о них:
Как много их сегодня — тыщи, тыщи...
Речами и манерами слепя,
Они находят тех, которых ищут,
Чтоб кинуть, как под поезд, под себя.
В острых социальных конфликтах, тип людей, живущих по принципу "моя хата с краю, ничего не знаю", проявляется особенно зримо. Ю. Асмолов не мог не заметить этого. Заметил и твёрдо решил, что "хата с краю", как символ определённый жизненной позиции, — не для него. "Я хату ближе к центру / Переношу свою!" — заявил он в стихотворении, посвящённом этой теме. И поместил его чуть ли не на открытие первого сборника своих стихотворений ("Просинец", 1995 г. Курск), выразив тем самым намерение во всех сценах народной жизни быть действующим лицом, а не зрителем.
С тех пор вышли в свет ещё четыре сборника его стихов: "На крутояре" (1996г.), "Строкой любви и состраданья" (2000г.), "Озимая пшеница" (2004г.), "Письма из деревни" (2005г.). Прочитал их и с радостью отметил: поэт не изменил продекларированному принципу. Он всегда с народом, знает его думы и чаяния; непреклонен в противостоянии унижению его, особенно в социальной и культурной сферах.
Вот он в одном из дальних уголков курщины. Время — начало девяностых. Деревня — кипит...
...Кучкуясь возле ближней хаты
И куря безбожно самосад,
Речи, непригодные к печати,
Мужики, подвыпив, говорят.
Поэт, конечно, знает, какие именно речи мужиков "непригодны" к печати, да и сами мужики — тоже, но держа в уме наставления Шустрова (так они называли Шустера — ведущего программы "Свобода слова", говорят, не оглядываясь, демонстрируя своё, не совпадающее с шустеровским, понимание происходящего. Поэту так понятны и так близки разговоры мужиков, особенно по языку, что в стихах порой трудно различить, где говорят они, а где он сам. Словарь деревни Молотычи, в которой жил он у бабки и деда с младенчества (родители продолжали мыкаться по чужим квартирам в городе), растворился с годами в его поэтическом словаре, став самой выразительной его частью. Но всё равно, ещё и теперь ему занятно и весело, как он сам признался, "в деревеньках подкарауливать, словно жар-птиц, коренные слова". И значит — коренные проблемы...