Газета День Литературы # 112 (2005 12)
Шрифт:
Ничего не зная о судьбе сибиряка Юрия Ключникова, я отмечал в его стихах, изредка попадавшихся в периодике, потаенную радость жизни, стиль характера, защитную броню скепсиса. Откладывал публикации в надежде однажды вернуться к ним, перечесть, поразмышлять. Вдвойне интересно: ведь сам из тех мест, давненько, правда…
И вот судьба повернулась так, что в руках у меня оказалась солидная книга его лирики ("Стихия души", 2005), яркая, солнечная книжка "Поэт и фея", эзотерическая сказка о странствиях души в мирах видимых, а также и невидимых, а главное — солидный том "Белый остров" — избранные стихи и поэмы, эссе и
Воистину, бывают странные сближенья…
Опыт постижения — таким подзаголовком снабдил свою новую книгу поэт-космист. Биография в стихах — это и о нем.
Лет тридцать он в поэзии. Пришел к ней уже с опытом пережитого. И может быть, поэтому никогда не считал поэзию для себя единственным, все заслоняющим и заменяющим занятием. Поэзия не вмещала да и не могла вместить той лавины знаний, которые есть "многия печали". Философия, эзотерика, космизм…
Учился в Москве, в Высшей партийной школе. В то время, когда Шопенгауэр, Ницше, Фрейд, Сартр, наши религиозные философы Булгаков, Ильин, Бердяев, Лосский были, мягко говоря, малодоступны, если не под запретом для обычных смертных, он имел к ним доступ и по-настоящему, что называется, облучился ими, их духовной свободой, их ненавистью к догматам марксистско-ленинской философии, к "диалектике" классового развития. Когда увлечение Рерихом, Блаватской, Агни Йогой звалось религиозным идеализмом, мистикой, он с единомышленниками решил строить на Алтае музей Рериха. Да, да, музей, в селе, где великий русский путешественник делал месячную остановку во время своей трансгималайской экспедиции. Мечтал сделать будущий музей полнокровной научной единицей — лабораторией, где изучались бы философия, мораль, этика, тонкие энергии… Ждал, если и не одобрения, то хотя бы понимания, сочувствия. Получил обвинение в религиозном идеализме. Два с лишним года сплошных обсуждений и проработок. Увольнение с работы, отлучение от издательских дел. И, разумеется, запрет на публикации.
Провинция куда более сурова к инакомыслию. Пять лет грузчиком на хлебозаводе.
О, наша извечная боязнь инакомыслия! Выделявшихся из толпы самобытностью и смелостью суждений, позволявших себе сомнение в каменных постулатах, объявляли еретиками и жгли на кострах. Инакомыслие! — и бросали в казематы. Инакомыслие! — и брили лбы, чтобы отправить в солдаты. Ересь! — и предавали анафеме. Инакомыслие — и отлучали от книг. Инакомыслие — и широту взглядов, нестандартность мыслей, самые попытки рассуждений о природе власти приравнивали… к враждебной идеологии. Давно ли смелость художественных прозрений приравнивали у нас к аполитичности и лишали поэтов права творить свой неповторимый мир, возвышенный и открытый, загадочный и потаенный…
Ты просишь Бога наказать врага
За все дела, недобрые и низкие.
Такой молитвой сам себе рога
Растишь на лбу, конечно, сатанинские.
В молитве будь смиренным, словно мышь.
Огнеопасны страстные моления.
Тогда себя, возможно, вразумишь.
(Из "Добротолюбия")
Об этой потаенности миров — тех, что есть, тех, что были, и тех, что, возможно, придут, — многие стихи Юрия Ключникова, до поры до времени бывшие как бы вне закона, вне литературного контекста, вне творческого состязания, вне пространства поэзии.
Но вот пришли к читателю его книги, и стало видно, как загадки и тайны нерукотворного мира, что окружает нас, могут обрести форму народных притч и легенд, глубину философских обобщений и орнаментальность древних легенд, узорчатую красочность поэм на исторические сюжеты.
Любовь и ненависть. Созидание и небытие. Земля и Космос.
Вечная тайна жизни всецело занимают его. С одинаковым упорством и жаждой познания смысла жизни вопрошают Судьбу о планах Творца и русский неутомимый путешественник (бесспорное альтер эго поэта), и безмятежный еще вчера турист, оторопевший от невиданных красот природы всего-то в сотне-другой километров от привычного жилья и прозябания, вопрошают и каменный идол в алтайских степях, и египетский сфинкс где-нибудь в древней Гизе…
Горы и небо, море и облака, бездонные ущелья и неоглядные пустыни ведут свой безмолвный диалог о Времени, о Вечности, о сути Бытия под звездами Вселенной.
И вот один из ответов Сфинкса Человеку:
Я всего лишь твой временный зодчий,
охраняю тебя до Суда.
Ты меняешь мои оболочки,
Я же камни свои — никогда.
Я завет наш вовек не нарушу,
Я поклялся святым Небесам
дать свой образ тебе, чтобы душу
ты в страданиях выстроил сам.
("Солнце в Гизе закатное…", 2003)
Строительство души, восстание ее против пошлости и ханжества, против натужности и притворства — вот стержень его стихов.
Красота, упавшая в сердце ребенка из маленькой таежной или степной деревеньки вместе с тяжелейшими испытаниями для всего народа, — вот паспарту для живописной панорамы его детства.
Открытие счастья и радости жизни через все дичайшие катаклизмы века, выпавшего на долю и юнца, и мужа, не растерявших непосредственного, первобытного ощущения жизни, как ощущает путник босыми пятками горячую пыль сельских проселков, — вот канва его лирики.
Взгляд через века и пространства, через религии и обычаи разных народов на характеры, пронесенные неизменными через столетия, и на едва ли не вчера освоенные под диктовку монстра в углу, принятого ошибочно за "распахнутое окно в мир", — вот поэтический пульс художника-эпика.