Газета День Литературы # 166 (2010 6)
Шрифт:
И грязные, грязные лица,
И мутные взоры, глаза,
И серая тьма вереницей,
И в выкриках пьяных гроза.
Стоят и трясут чем попало
Весёлый продажный народ,
Всем весело, весело стало,
А главное – вместе вперёд!
В толпе той толкаются дети –
Вот будущей жизни дары,
Одним миллионы на свете,
А здесь торгаши и воры.
И тусклые лампочки светят,
Толпа среди нищих без слёз,
На грязном полу стоят дети,
И с ними распятый Христос.
Здесь масса без лиц и без рода,
В той каше людской труден путь,
И сладкое слово – "свобода" –
Впивается горечью в грудь.
Илья КИРИЛЛОВ ЭНЕРГОСБЕРЕЖЕНИЕ
Леонид Юзефович. "Журавли и карлики". Роман. М., АСТ: Астрель, 2009
Не зря сложилось в античном мире и существует до сих пор понятие – Пиррова победа. Не меньше, чем в военной области, справедливо оно в искусстве. Внешний успех, ловко спланированное внимание к произведению нередко разоблачают его, бросают тень на репутацию автора.
Боюсь, это произошло с романом Леонида Юзефовича "Журавли и карлики", удостоенном в конце минувшего года премии "Большая Книга". До известной степени касается это и самой премии. Представители литературной общественности, обычно замечающие всякое неудачное выражение, едко высмеивающие каждую словесную нелепицу, не осмеливаются сказать о её названии, в котором сквозит дурной вкус, эстетическая ущербность. Огромный призовой фонд, уступающий среди литературных наград только Нобелевской премии в области литературы, производит магическое действие, повергает обездоленных литераторов в немоту, и спорить с купцами высокого ранга, учредившими премию, они не решаются.
Не стоит, однако, думать, что подобные затеи рождаются из альтруизма; служат они тщеславию устроителей, а больше всего преследуют идеологическую цель – навязать новые ценности пишущим и читающим.
Я не стал бы распространяться об этом, если бы дух "Журавлей и карликов" не был родственен смыслу и духу этого масштабного воспитательного мероприятия.
По своей художественной ценности это средний роман, либо чуть выше среднего. Книга находчиво и мастеровито "сработана". Искусством сюжетостроения и внятным слогом автор владеет в должной мере и находит своим навыкам и возможностям ловкое применение. Ясно с первых страниц, что отмеренную дистанцию он пройдёт с технической точки зрения гладко, нигде не оступившись и не замешкавшись. В финале это и подтверждается. Профессиональная выучка автора вне сомнений.
Отличному ремесленнику, Юзефовичу не достаёт, увы, качеств художественного дарования: изобразительной силы, естественных и зрелых образов.
Название романа имеет отношение к содержанию косвенное. Древний миф о войне журавлей и карликов, запечатлённый ещё в "Илиаде" Гомера, кажется, прорастёт в книге благородством, даже величием чувств. Кажется, миф, как бы заново рождённый, озарит её, хотя бы в самом финале… Между тем это только приманка. Доверчивый читатель наверняка испытает разочарование. Тот же, кто не лишён проницательности, кто заметит в самом начале, что книга проникнута мещанским духом, который естественным образом исключает сильные и ясные страсти, присущие древнему мифу, не обманется названием, не свяжет и с содержанием никаких особых надежд. Скорее всего, он будет пристально следить за авантюрной линией и забавляться ею. Надо сказать, это решающая слагаемая успеха "Журавлей и карликов" – занимательность.
Но и здесь требуется оговорка. В романе несколько сюжетных линий, весьма слабо друг с другом связанных. Самое увлекательное повествование – жизнь и необычайные приключения авантюриста XVI века Тимошки Анкудинова, самозванца, объявившего себя царевичем Иваном, сыном свергнутого с престола Василия Шуйского. Разоблачённый в отечестве, он вынужден скитаться в Европе, выдумывать головокружительные истории, врать в лицо европейской знати, бывать уличённым, скрываться, менять города и страны… Автор стремится сделать книгу занимательной, – и за счёт причудливых исторических персонажей, будто сошедших со страниц плутовского романа, это удаётся, становится решающей слагаемой успеха.
Не то – в части современности. Эти главы посвящены описанию первых рыночных лет в России. Крах обывательского уклада, растерянность, нищета – всё отражено достоверно и зримо, с множеством точных, характерных подробностей. Здесь автор имел возможность подняться до высокой очерковости, если бы сохранил объективность и непредвзятость историка. Но именно здесь, как на грех, в его интонации, обычно ровной, почти невозмутимой, возникает волнение, появляются слабые следы жалости и обиды. Волнение носит, если так можно выразиться, бытовой характер. Ликующее обилие товаров в магазинах – и пустой холодильник в доме героев, стремительное обогащение соседей – и нелепые, безуспешные аферы бывших научных сотрудников… Могла бы спасти эти страницы ирония, но автор склонен к ней ещё меньше, чем к патетике. С моральной, да и с художественной точки зрения это самые слабые страницы, жалкие и вполне плебейские.
Скудость изобразительных средств, узость художественного воображения возмещает, однако, самонадеянность, и замысел автора дерзок: он пытается нащупать – и воплотить – "времён связующую нить" отечественной истории, создать некое единство исторического пространства и времени.
Историк по образованию, Юзефович великолепно ориентируется в сюжетах прошлого и порою даже склонен "жонглировать" ими; беллетрист, накопивший солидный литературный опыт, он довольно искусно переплетает их с повествованиями о современности. Кое в чём старания его не остаются напрасными. Постоянная смена эпох и впрямь создаёт в романе впечатление некоей неизменности содержания отечественной истории. Но одушевление прошлого, своеобразное воскрешение его и слияние с настоящим требуют страсти, безотчётной творческой самоотдачи, душевной широты и глубины одновременно, чего "умеренный и аккуратный" талант Юзефовича лишён напрочь. Поэтому не только историческое , но и просто человеческое содержание этих глав сводится, главным образом, к произволу, обману, смутам, таящимся, по мнению автора, в самой сущности существования страны и народа. Я хотел бы, однако, упредить возможное подозрение в очернительстве. Роман насчитывает немало эпизодов, рассказывающих об иноземных нравах, и нравы эти описаны столь же брезгливо-безразлично, как и отечественные. Видимо, автор относится с большим недоверием к человеку вообще, вне эпох, национальностей и политических формаций. Человек как таковой, из крови и плоти, малоприятен для Юзефовича и малоинтересен. Его перо скользит по оболочке человеческого существования, боясь приблизиться к подлинным мукам и подлинным радостям, избегая и бед, и счастливых мгновений. По многим признакам можно догадаться, что глубину явлений он видит, но предпочитает поверхность.
Размышляя над книгой, приходится признать, что главнейшая её черта, её основной духовный порок – обезличенность.
Обезличенность. Скажем определённее, о чём идет речь? Автор пишет как будто не от своего лица, если этому истёртому выражению вернуть первоначальный и единственно верный смысл: лицо – как душа писателя. В творчестве Юзефовича в полной мере участвуют ум, воля, литературная техника, и очень ограниченно, очень сдержанно – душа, сердце. Иногда ловишь себя на мысли: живым писателем книга создана или умнейшим, высокотехнологичным роботом? Конечно, это приблизительное сравнение, но суть дела передаёт отчётливо.