Газета День Литературы # 58 (2001 7)

День Литературы Газета

Еще одно примечательное обстоятельство: простые люди. Какое удивительное в этой фразе умение поделить людей на сословия, будто только в социальном, сословном плане и важен человек, какое безразличие к личности.

Не думаю, что Личутин настолько наивен. В любые времена, у любых народов власть если и шла на сближение с представителями культуры, в частности литературы, то взамен в лучшем случае требовала лояльности.

Принимая конъюнктуру политического рынка, Владимир Личутин не желает понять и принять совершенно изменившееся положение литературы и в мире вообще, и в России в частности. Литература давно перестала быть "самым массовым искусством", сегодня даже самые модные детективы не собирают большой читательской аудитории.

Западная литература еще в начале ХХ века перешла Рубикон, выделила личность из социума и стала заниматься более или

менее глубоким исследованием человека как такового. А мы? Мы продолжаем жить в погоне за зрелищами. Конечно, и сегодня с помощью государственной разнарядки можно сделать относительно высоким тираж любой книги, но устроит ли того же В.Личутина этот искусственно подогреваемый интерес? Или духовный недуг нашей литературы зашел так далеко, что за популярность, за барский стол, за мнимый успех учительства писатели готовы платить любой ценой?

И платят.

Иные платят невероятно дорогую цену, ничего из вышеперечисленного не получая взамен, просто за любое внимание публики. Вот пример: пресловутый "Дневник С.Есина". Записи личного характера перемежаются в нем с впечатлениями от встреч с десятками, сотнями людей, которые проходили перед ним в силу служебного положения (он ректор института). Конфиденциальные разговоры, характеристики людей, материалы из архива института, поразительная достоверность имен. Но недостоверность фактов: их автор сплошь и рядом передергивает в своих интересах, главный из которых даже не столько корысть, сколько любование. Здесь уже идет в ход все вплоть до грязных семейных сцен.

Вот еще одна разновидность зрелища.

(Отдадим должное: в навязывании себя он все-таки преуспел, если о его самолюбовании неодобрительно написал даже Ник. Переяслов, обычно осторожный и не отличающийся в своих оценках ни моральной, ни художественной взыскательностью.)

Не учел С.Е. только того обстоятельства, что есть "количество личности" и есть "качество личности". Тоскливо и страшно читать эти полные предрассудков старческие записки-сплетни, завистливые и жестокие, пронизанные самолюбованием и похабством. Но даже эти качества, которые сами по себе уже свидетельствуют о вполне мелочном масштабе их обладателя, есть только пример, как зрелище, призванное всех увлечь, стяжать признание автору, производит совершенно противоположный эффект.

Почему в свое время мы размежевались с либеральным направлением в литературе? По разным причинам, но главным образом потому, что нас отталкивало стремление либералов (особенно в их захолустном российском варианте) нивелировать литературу, придать ей чисто утилитарную функцию. И теперь, если мы претендуем на некий аристократизм духа, как согласиться с тем, что сами начинаем склоняться к чему-то подобному? Мы ведь и так ради идеи совершенствовать общество почти отреклись от задачи углублять, совершенствовать личность, взращивать ее значимость. Не в этом ли причина, что — вновь цитата из Личутина, справедливая по факту, но сомнительная по выводам, — "русское дело не терпит обороны, в окопах оно покрывается плесенью, скоро ветшает и превращается в стень. Вроде и есть оно, а уже и нет, одно отражение его". Потому что нет личности.

Нам нужен хлеб для ее развития, а не зрелища.

Сергей Морозов СВОБОДА СОЛДАТА ИМПЕРИИ

Литературное имя Николая Лугинова хорошо известно в России и за ее пределами. Его повести и рассказы переводили писатели, проза которых уже вошла в золотую сокровищницу современной русской литературы. Семен Шуртаков, Анатолий Ким, Петр Краснов, Владимир Карпов, Николай Шипилов и другие крепкие русские прозаики не раз обращались к произведениям Николая Лугинова не только по причине искренней дружеской привязанности к нему (что уже само по себе много говорит о колоритном, богатом основательными душевными движениями человеке), но, как мне кажется, прежде всего плененные притягательностью настоящего писательского таланта и возможностью раскрытия ярких сторон человеческого бытия, отраженного в повестях и рассказах этого самобытного якутского писателя.

Художественный мир прозы Николая Лугинова — объемный слепок Божественного мира, ограненный талантом писателя, несущего в своей душе знания о его природных и культурных первоосновах. Богатейшая натура писателя вобрала в себя качества охотника и рыбака, знатока национальных обычаев и чуткого собирателя народных легенд с одной стороны, и знания европейски образованного человека, повидавшего весь евразийский мир, глубоко разбирающегося в вопросах философии, литературы, истории, культурологии, этнографии, талант и необычная работоспособность которого отмечены многими, — с другой; вот феноменальный сплав качеств исследователя исследователя и писателя, давший Николаю Лугинову возможность оснастить свой корабль творчества

и вывести его в безбрежный океан романной стихии… Как известно, эта стихия не терпит безвольных и слабых, не прощает заносчивых; она благоволит к тем, кто способен десятилетиями изо дня в день работать, работать и работать, врастая в мир своих романов настолько, что становится невозможно отделить жизнь писателя от жизни созданных им героев. Работа за письменным столом превращается в служение, без которого романист не мыслит своего дальнейшего существования. Стихия романа полностью поглощает его и уже не отпускает до самого конца. По сути, все, что выходит из-под пера исторического писателя, — один бесконечный роман, который обретает черты законченного произведения только для читателей — для самого же писателя эта "сладкая каторга" не имеет конца… Вот почему не всякий талантливый прозаик берется за глубокий исторический роман: обратного пути с этой дороги нет. Оговорюсь лишь, что это утверждение верно, когда оно касается действительно значительных писателей, коими, как и истинными подвижниками, богата и сильна Россия в ее самые трудные времена… И пусть не смущает читателя, что исследование романиста касается великой и противоречивой в исторических толкованиях фигуры Чингисхана — речь идет о его роли в судьбе народов великого евразийского пространства, могучей волей сплавленных в новую цивилизацию — прародину гибнущей на наших глазах Российской империи.

Наше время отмечено пристальным вниманием к историческим метаморфозам — превращениям одного в другое: деспота в героя, героя в антигероя… Вчера Советский Союз был для многих «злом», но сегодня мы уже мыслим не так плохо и начинаем понимать, что мы потеряли… Хотя, собственно, почему только наше время? А пушкинский "Медный всадник", в котором сталкиваются воля (читай личная свобода) маленького человека с неумолимыми, железными надличностными законами Бытия: грозная Стихия и Медный всадник — символ государственности здесь слиты в метафизическом единении. Со стихией, как и с глубинными тектоническими подвижками государственных основ, которые происходят не по человечьей воле, не поспоришь с позиций маленьких "хочу — не хочу" или "мне это не нравится"… Так вот, наше время (или пласт исторического пространства, пронизанный не понятыми пока космическими влияниями и энергиями) через книги лучших писателей и исследователей (например, Л.Н. Гумилева) возвращает нас к пониманию простейшей истины, на собственном опыте постигаемой уже в юности: если расшиб лоб о притолоку, не серчай не кляни ее, а будь внимательным и пригнись в следующий раз пониже. "Смирись же, гордый человек!" — эти слова здесь весьма кстати…

Судьба, понимаемая как долг и предначертанность пути человека во временном пространстве, метафизические предпосылки к развитию исторических событий — вот стихия, которая сразу же захватывает читателя романа Н.Лугинова "По велению Чингисхана" (Москва, Современный писатель, 1998). Уже в его начале в неспешное повествование — своеобразную вязь монгольских родовых имен — вплавляется рассуждение автора (читай: летописца или сказателя) о течении поколений, несущих в себе характер праотца. Вслед за рассуждением о мудрецах-долгожителях, ведающих будущие судьбы и называемых в народе "оком земли", вырастает мысль, знаковая для всего пространства повествования. Автор вручает нам здесь путеводную нить, которая поведет внимательного читателя сквозь все романное пространство. Говоря о судьбах родов и характерах, в них повторяющихся, он, как бы мимоходом, замечает: "Впрочем, все это важно лишь для избранных, веками, из поколения в поколение с гордостью отстаивающих имя «родовитые». Простым же смертным, челяди или рабам, которым все равно, какие они и каким будет их потомство, подобное внимание к характеру и делам предков ни к чему: их удел личная свобода…".

Какое великолепное, сильное, говорящее о многом противопоставление! Вот так на авансцену повествования выводится одна из генеральных идей романа — о двух человеческих свободах: истинной свободе, ограненной (и тем ограниченной), как драгоценный алмаз, до бриллиантового блеска и красоты законами рода и памятью предков, ответственностью перед соплеменниками и потомками, и свободой низшей, так называемой «личной», — безответственной и бесперспективной для человека, обрекающей его на тлен при жизни и после смерти… Замечу, что пушкинский Алеко, изгнанный из табора, определен старым цыганом как «гордый» человек, что в контексте прочитывается как «пустой», ничем не связанный. То есть попросту несуществующий. Мираж, пустое место. Старик говорит: "Мы дики, нет у нас законов…" Но тут же: "Ты не рожден для дикой доли, Ты для себя лишь хочешь воли…" Какая же адская бездна лежит между «дикой» жизнью и пропастью "личной свободы" человека, желающего жить только для себя! Даже дикая, беззаконная, по определению старого цыгана, жизнь в таборе — есть общественная по своим устоям жизнь. Истинная свобода кочевой жизни возможна только в оправе и огранке таборных правил. Роман Н.Лугинова — о свободе в оправе и огранке Великой Империи Монголов, об ответственности солдата империи перед могучим и суровым Ликом этой свободы.