Газета День Литературы # 77 (2004 1)
Шрифт:
"Убить! — прошептал в замешательстве Станислав Олегович. — Кого... убить?!". И будто ответ — новый шорох за спиной. Теперь звучнее, смелее, но не менее потусторонне.
Рывками, превозмогая ужас, Станислав Олегович обернулся, и волосы зашевелились на голове.
Возле коробки из-под музыкального центра "LG" скрючилось поросшее коричневатой щетиной двуногое чудище. Оно покачивалось, как-то странно-плавно покачивалось, будто наполненный водородом шар от струй легкого-легкого ветра. Но оно было материально, вне всяких сомнений — было материально.
Станислав Олегович взвился, точно уколотый. Зачем, он еще не понимал, — то ли хотел защитить коробку, то ли выбежать из кабинета... Но тем не менее взвился; грохнулся на пол опрокинутый стул. Чудище, застигнутое врасплох, присело, сжалось, тут же опять осмелело, подняло рыло, заметило человека. Оскалилось, глухо, утробно зарычало... "Это он! — узнал Гаврилов. — Он, он!.. — И мелькнул в памяти берег Волги, два лежащих на примятой траве голых, безобразных тела, безобразнее любого животного... — Он нашел меня! — Эти налитые кровью глаза, этот оскал, рычание. И детский ужас сковал Гаврилова; он, как три десятка лет назад, стоял и смотрел. А чудище осторожно приподнималось, продолжая скалиться и рычать. — Нашел меня! Не забыл... Не простил...".
Весь во власти гипноза, с трудом преодолевая оторопь, Станислав Олегович попятился прочь. Он уговаривал себя развернуться и побежать, но не мог, — обычно такие послушные ноги сейчас сделались тяжеленными, деревянными, усилий Станислава Олеговича хватало лишь на то, чтобы кое-как скользить тапочками по паркету... А чудище уже трясло головой и рычало все громче, собирая в себе злость на того, кто отважился на открытую интеллектуальную борьбу с ним и со всеми подобными. Но сейчас, здесь... Что мог противопоставить Гаврилов грубой физической силе?
И чудо, чудо — он сумел развернуться и бросил свое тело к двери!
А сзади уже в полную силу — звериный рев, грохот ломаемой мебели, звон стекла, треск короткого замыкания.
"Ста... Станислав! О господи, Станислав! — Чьи-то мягкие, теплые руки обхватили его, сжали, стараясь удержать, остановить (погубить?!). — Станислав, да что с тобой! Очнись, господи, Станислав!" — "Ай..." — последнее, что запомнил, — свой тонкий, беззащитный стон, и тут эмоциональная тьма поглотила Станислава Олеговича.
* * *
Он провел в клинике без малого месяц. Бездушные врачи усиленно накачивали кровь Гаврилова успокоительным, психиатр пытался беседовать с ним, задавая идиотские вопросы. Станислав Олегович принципиально не шел на контакт — он был убежден, что приличные люди не должны пускать в свои мозги даже врачей.
Выписавшись в первых числах апреля, он решил съездить на родину, отдохнуть от шумной Москвы, попроведать стариков-родителей.
Отдыха не получилось... В первые дни ему показалось: здесь жить невозможно, он ни физически, ни морально не выдержит тот месяц, что запланировал провести с родителями, в городе, где провел более тридцати лет.
Погода, несмотря на апрель, стояла вполне ноябрьская — днем не выше +5 градусов, ночью за -5. Батареи чуть теплые
Спать приходилось в свитере. Днем Гаврилов держался, только постоянно двигаясь и суетясь, — благо хлопот по хозяйству было у него предостаточно, — но стоило ему сесть вечером за компьютер (он привез с собой старенький, 386-й ноутбук, соображавший по-провинциальному медленно), как тут же начинал околевать и мыслить туго и замороженно, подобно своему ноутбуку.
Представляя, как пережили зиму родители, он чувствовал желание пойти на ТЭЦ и поразбивать морды всем подряд, начиная с директора и кончая лентяями-кочегарами. Особенно бесила его мысль, что родители исправно платят за коммунальные услуги, а их подвергают таким вот пыткам... Он слушал осторожные жалобы мамы и вспоминал "Блокадную книгу".
Затем, когда слегка потеплело, начались отключения электроэнергии, о которых даже не предупреждали. Да и что предупреждать? Вскоре стало восприниматься простыми людьми как данность, что с половины девятого утра до половины пятого вечера по будням света нет. Холодильники стали практически бесполезны, закрывались магазины, почты, сберкассы, стояли лифты, молчали радио и телевизор... Станислав Олегович метался, как тигр в клетке, не имея возможности набрать на компьютере очередную статью.
Мало того, выходя на улицу, он тут же становился объектом яростной агрессии со стороны низового слоя. Ему ежедневно, ежечасно мелко пакостили, а точнее — мстили. За что же? А за всё. За его не вполне "народную" бородку; за холодноватую, но неистребимую вежливость; за трезвость; за плавный негромкий голос; за брюки со стрелками; за галстук на шее; за то, что считает сдачу и не боится потребовать у продавщицы недостающие десять копеек (да и за то, что иногда не считает — тоже); что на руках у него нет ни мозолей, ни перстней, ни татуировок; за то, что его не так-то просто надуть ни сантехнику, ни электрику, ни кассирше; за то, что не достает послушно пачку сигарет, услышав: "Земеля, покурим!"; что отвечает на вопрос о времени "без четверти час". Одним словом, за то, что Станислав Олегович не боится показать — он не как общая масса.
Именно в эти тяжелые дни, наблюдая за жителями родного, но чуждого, враждебного города, Гаврилов окончательно убедился, насколько процесс оскотинения бурно прогрессирует именно в провинциальных регионах страны, губя любую искру культуры. И у него даже возникло предчувствие, что передовым людям вскоре предстоит столкнуться с этими хамскими "гроздьями гнева" в открытом конфликте вроде очередной гражданской войны. И потому интеллигенции необходимо сплотиться, скорее собраться в единый кулак. Иначе — передушат поодиночке.
Да, к интеллигенции, особенно либеральной (ее Гаврилов называл не иначе как "либеральствующая") у него накопилось множество претензий, случалось, он поносил ее последними словами, но все же интеллигенция была своей — думающим, совестливым, культурным сословием, а эти, низовые, они однозначно являлись чужими, причем чужими в том крайнем значении, что вложен в одноименный (любимый Станиславом Олеговичем) американский философский ужастик. Если не отстоять от их посягательств нашу цивилизации, "чужие" затопят ее вонючим болотом цивилизации своих животных инстинктов.