Газета День Литературы # 77 (2004 1)
Шрифт:
Но параллельно с агрессивностью простого народа Гаврилов видел его полную, безропотную, даже какую-то мазохистскую покорность незавидной судьбе жить ради куска хлеба, без перспективы намазать на него хоть тоненький слой масла. Он посетил несколько таких, крепко погрязших в бедности семейств. "Из тех, — как написал один наш известный публицист, — что еще не голодают, но уже потеряли волю для прорыва за пределы скудного прожиточного минимума". В разговорах с ними Станислав Олегович более из научного интереса (он здравомысляще понимал, что его советы не смогут расшевелить таких на реальный поступок) предлагал: "Можно, например, выезжать на заработки, ведь отхожий
В итоге Гаврилов выбегал из такой квартиры, словно столкнулся с зачумленными.
И каждый день, каждый день в течение месяца ему вспоминались слова из недавно опубликованного романа Владимира Маканина, которые как-то сами собой, с первого прочтения, запомнились наизусть: "Неужели эти же люди когда-то шли и шли, пешие, яростные, неостановимые первооткрыватели на Урал и в Сибирь?.. Этого не может быть. Не верю. Это немыслимо". И вслед за автором (он был убежден, что суждения главного героя книги — несломленного интеллигента — полностью разделяет и автор) Гаврилов как заклинание повторял: "В них уже нет русского... Некрасивый усталый народец...".
Однажды (не иначе Лукавый попутал!) он заглянул в местный Союз писателей. Что тут началось! Как встретили "дорогого гостя из столицы"! Усадили за секретарский стол, налили поллитровую чашку жидкого чая, бухнули туда пять ложек сахара, даже не поинтересовавшись, пьет Гаврилов чай с сахаром или без (а он пил исключительно без), и несколько часов подряд "тепло беседовали".
Ему сообщили, что за последние три года местным издательством выпущено аж двадцать семь книг авторов города и области, и изъявили готовность все эти двадцать семь книг подарить... Станислав Олегович выбрал пять, среди которых был и издававшийся чуть ли не в каждом регионе России к двухсотлетнему юбилею со дня рождения великого поэта сборник — "Венок Пушкину".
"Сигнальный экземпляр! — гордо сообщил писательский секретарь; выхватил книжку из рук гостя, покрутил в своих, словно бы размышляя. — Три штуки всего из типографии привезли. Буквально вчера! Гм... Но так уж и быть, такому почетному гражданину... Берите!". "Благодарю", — вежливо ответил Станислав Олегович, еле сдерживая острое раздражение.
"Ждем от вас рецензий на нашу продукцию, — на прощанье полушутливо заявил секретарь, и добавил, погрозив толстым, со складками пальцем: — В центральной прессе!".
Вечером Гаврилов решил ознакомиться с этой самой продукцией. Полистал роман местного классика еще с застойных времен и отбросил: "Матерый графоманище!". Полистал сборник рассказов писателя-дебютанта и тоже отбросил: "Молодой графоман...".
В конце концов добрался
"Н-да", — безрадостно, предчувствуя качество опусов, вздохнул Гаврилов и с трудом погрузился в чтение, твердо решив осилить все сто шестьдесят четыре стихотворения пятидесяти восьми авторов...
Он читал, и родители до поздней ночи слышали из его комнатки сдавленные, болезненные восклицания: "Боже мой, да как же не стыдно?! Как вам не стыдно-то?! Пушкин в гробу извертелся ведь! О боже мой!..".
Не стоит и детализировать, с каким тяжелым сердцем Станислав Олегович покидал свою родину. Насколько он был раздосадован, обижен, оскорблен даже. Ведь это как-никак была его колыбель, здесь навсегда оставалась часть его жизни, души, он по-своему любил и город, и людей, его населяющих. Но любил не слепо, любовь не могла победить рассудок, да он бы и не допустил... Впрочем, мрачные чувства, догадался Гаврилов, несмотря ни на что благотворны — это бесспорная и существенная подзарядка для его борьбы.
Вернувшись в Москву, он первым делом, по горячим следам, написал объемную (на четырнадцать журнальных полос, с подробными комментариями) статью о впечатлениях от своей поездки, о состоянии российской провинции, о деградации тамошней интеллигенции... Вскоре после опубликования на адрес редакции и самого Гаврилова стали поступать возмущенные письма, а то и попросту угрозы и оскорбления, где самыми мягкими выражениями были, к примеру, такие: "откровенный предатель", "бессовестный клеветник", "зажравшийся на московских хлебах доцент-недоучка", "подонок". А от родителей пришла отчаянная телеграмма: "Сынок, что ты наделал! С нами все здороваться перестали".
До слез мучительно было читать эти послания, а особенно телеграмму Гаврилову, но он не мог поступить иначе — не сказать всей правды. Ведь ради правды он и находился на этой земле.
И в августе 1999 года Станислав Олегович приступил к созданию основного труда своей жизни, в коем решился собрать воедино все наработки, все факты, размышления, идеи по определенной проблеме, по той самой, что беспокоила, не позволяя ни на минуту расслабиться, все три десятилетия его сознательного существования.
Наметив план труда, он задумался о названии. В голове его, точно в памяти новейшего компьютера, сохранились — и одно за другим, без промедлений, высвечивались — сотни заголовков его статей, эссе и рецензий, даже двадцатистраничных заметочек, но ни одно, естественно, не подходило; это были именно названия для мелких форм, а будущая книга должна стать настолько многогранным и всеобъемлющим трудом, на какой русская философия со времен Николая Бердяева не отваживалась, да и вряд ли, судя по всему, в скором времени отважится...
И немудрено, что название подобрать оказалось мучительно сложно. В конце концов Станислав Олегович просто записал в столбик десяток наиболее подходящих, из которых в будущем, может быть, он что-то выберет.
"Шариковы: 150 миллионов";
"Швондеры";
"Жадная гадина" (позаимствовал из статьи своего друга и соратника Зверева);
"Империя мелкой сволочи"...
<