Газета День Литературы # 96 (2004 8)
Шрифт:
Мужик с недовернем зыркнул проницательно в лицо пассажира и вдруг, полуоткрыв рот, как бы на секунду немея, гаркнул обрадованно на весь вагон:
— Гаврило!.. Гаврило — свиное рыло! — отчаянно хлопнул он себя по коленкам и, громоподобно прохохотав, выдохнул изумлённый, раскинув для объятия руки: — Неуж ты, мать честная?! — стиснул он его, прижал к себе. — Да... вот так встреча. В жисть не поверил бы — на улице встретить бы привелось. Вовка Гаврилов! Как министр! Дела-а-а... Владимир
Он снова сел — и расхохотался.
— Да вроде я... — не придя еще вполне в себя, смущённый лепетал Владимир Георгиевич. — Собственной персоной, так сказать... Вот так встреча!
Владимир Георгиевич вдруг почувствовал, что он помолодел. Всё тут: и запах родных лугов, и речка, и это внезапное к нему дразнильное обращение — Гаврило — свиное рыло, — не обидело, нет! — всё смешалось и подступило к горлу. Он расслабленно сидел, упёршись кулаками в упругую кожу дивана, и умиленно глядел перед собой, глазам не верил: напротив него, по-детски задорно улыбаясь, сидел здоровый, с обожжённым ветрами и солнцем лицом, Васька-Муравей.
Владимир Георгиевич предложил Василию Лукичу немедленно пойти в вагон-ресторан — отметить эту их внезапную встречу, но Василий Лукич почему-то безнадёжно махнул на это предложение рукой: "Пустое!", а взамен выволок из вещмешка шматок копчёного с постнинкой сала, бутылку водки, хлеб и, всё это щедро разложив на холщёвой тряпице, мудро проговорил:
— Со своим-то посподручней.
И потекла скромная, тихая беседа двух друзей-приятелей, беседа о том о сём, о нужном.
Выяснилось, что Василий Лукич едет с шабашки, с сезона. Едет домой. Плотничал. Третью дочь замуж выдавать собрался, приданое готовить надо, а хуже других "не хотца".
Владимир Георгиевич работает старшим научным сотрудником, едет в командировку. Заедет ли домой? К отцу? Обязательно. Ещё бы! Какой разговор?! Да с таким попутчиком — хоть куда!
Вспомнилось, кстати, как в детстве они пекли с ним картошку. Перекатывали в ладошках обгоревшую до уголька, но всё равно "хавали", как в то время все они выражались, обжигались, хватая губами воздух, пританцовывая у костра.
Поле их было на задах у фабрики, там разгружали вагоны с торфом, а разгружали корзинами — не чем-нибудь! К концу осени ботва сухая на поле кончалась: костры жгли часто, чуть не каждый день, и, войдя в азарт, лазали через забор за корзинами, которых там было — пропасть! Хоть на сто костров!
Лазали по правилу — кому выйдет "вада", и всех чаще, почему-то, выпадало ему, Муравью, который сидит вот теперь здесь, улыбается, весь в брызгах веснушек — да и впрямь муравей!
— Да с тобой, Василий, хоть к черту на рога! Хоть на кулички!— Владимир Георгиевич в волнении передвигал с места на место солонку, стакан, ножик: он все ещё не верил, что так удачно встретился с земляком.
— Загляни,— раздумчиво потирая рыжую, как стерня, щетину, внушительно советовал Василий Лукич.— Загляни. Рад будет.— И оживился — видно было, вспомнил приятное для себя: — Тут вот-кась уж рухнул было домишко-то у ёво, да подперли... Успели малость подмочь. Артель я тут как-то сразу сколотил — венцы-то и подменили. Крышу, правда, навели... Да и колхоз подмог — как старому учителю не подсобить?! Подсобили! Да и старик-то у тебя — мужик артельный. Почитай, не отставал от нас...
— Так он разве ещё работает?!
— Работает... А ты ешь, ешь, — тщательно прожёвывая свинину, ласково потчевал его Василий Лукич. — Ешь знай. Такого ведь в столицах-то не отведаешь: домашнее, — сыто улыбнулся он и продолжал: — А как уж зачали артелью-то помогать, так тут, почитай, дом-ат заново и выгнали: кто — фундамент, кто налишники норовит, кто — по пешному делу... На зависть дом-ат отделали! Мировой дом получился. Всё думали — ты прикатишь, а ты — вона! — научный сотрудник! Да еще старший, говоришь. Дураку понятно — некогда...
— Да я, было, собрался... — неловко начал оправдываться Владимир Георгиевич уже не столько перед односельчанином, сколько перед собой: слушал — и не знал, куда от стыда деться.
Помнил, как в то лето получил от отца письмо, обыкновенное письмо, как и все предыдущие письма, где между строк явно проскальзывала просьба отца приехать к нему. Приехать, как он сейчас понимал, хоть от позора перед деревней за их бескорыстную помощь, за их доброту и за его сыновнее отсутствие. Но жена в то лето собиралась на юг, а его попросила с детьми похозяйничать на даче.
Совестно смотреть было в лицо Ваське-Муравью, который, казалось, и не понимал всего катастрофически-нелепейшего положения, в котором сейчас пребывал он, Владимир Георгиевич, а с присущим ему весёлым добродушием всё еще наивно восхищался:
— Надо же — старший научный сотрудник! В институте, што ль, в каком, или где?
— В институте,— заметно раздражаясь, отвёл Владимир Георгиевич взгляд от дотошного Муравья.— Да разве дело-то в этом?