Газета "Своими Именами" №52 от 24.12.2013
Шрифт:
— Агафья, ты уж Ваньку моего не обноси!
…Я был обязан тоже принимать участие в распитии. Позднее я стал от этого отказываться, и тогда недовольство гостей падало на отца:
— Ну, Паха, выучил ты сына, он теперь деревенскими брезгует!
Но вот что странно, спившихся потом все дружно презирали. А как же было не спиться!
…А отношение к женщине? Вот уж у кого была беспросветная судьба, так это у русской бабы. …Лошадиная судьба… Достаточно того, что к тридцати годам деревенская баба от надсады становится инвалидом… А смерть детей?
И вывод без обиняков: «Так что не могу я слышать умилений по поводу исчезнувшей патриархальности. Чему, простите, умиляться, если накануне коллективизации 70 процентов полей крестьянин засевал вручную, примерно половину урожая убирал серпом и столько же обмолачивал цепами?»
Стало быть, Коле Кузьмину повезло. И даже то, что отец позволил ему только однажды, за все десять лет, заболеть и не пойти в школу, — пошло на укрепление того самого, легендарного «сибирского характера». И воспитание ремнём, а то и лопатой.
Но всё самое обидное, что случалось с подростком в семье, отодвигалось, отуманивалось школьной жизнью, тем самым ныне осмеиваемым «либералами» советским воспитанием. А в его основе — не подготовка рыночных рвачей и выжиг, но сотворение человека разумного, целеустремлённого, многими знаниями наделённого.
Вот и Коля Кузьмин, от нищеты стриженный отцом под ноль «бараньими» ножницами, почувствовал себя в школе очень нужным обществу человеком, гражданином великой, оберегающей тебя от бед страны. Вот почему будущий писатель, весь, целиком «из народа», отдаст всю силу своего таланта и «поперешного» духа защите и утверждению корневой народной правды. Ну да, с издержками, с перехлёстами разинского пошиба.
Но из песни слова не выкинешь. Именно Стеньку Разина вспоминаешь невольно, когда раздумываешь о крутеньком нраве Николая Кузьмина и его неистовой одержимости, с которой он бился со всякого рода кривдой. С другой стороны, он, притаённо, — «ласковый и нежный зверь». Для мамы прежде всего. Способной только любить, сострадать и прощать своего упрямого, «блудного» сына.
А сын выкинул такое в свои четырнадцать… Вместо того, чтобы «как все» продолжать учёбу, читать запоем, как читал, рисовать, восхищая учителя по данному предмету, крутиться на турнике — он уехал… И куда! В только что освобождённый от блокады Ленинград! «О нетерпении не хочется и говорить. Уже отгремела Сталинградская битва, война покатилась на Запад. Неужели всё кончится без нас?
…И вдруг прошёл слух, что объявлен комсомольский призыв в Ленинград. Комсомол Казахстана издавна считался шефом Балтийского флота, с довоенных времён много наших служило на Балтике… О том, что я поеду в Ленинград, у меня не было ни грана сомнения. Вот только бы дождаться дня рождения! … Едва получив комсомольский билет, я тут же написал заявление с просьбой отправить меня в Ленинград. Моё место там, и только там…
Именно сейчас кое-кто может усомниться и спросить: неужели всё так было? Да, мы были одушевлены именно своей великой верой в то, что живём и поступаем правильно».
Тем и подкупают исповедальные «Ночные беседы», что опыт удач, разочарований, надежд и печалей автора отражает особенности характера целого поколения настоящих советских подростков.
И там, в Ленинграде, ему, зоркому и глазами, и душой, довелось навидаться, наслушаться всякого. И «сладкого», и «горького». И пронзительно противоречивого. К примеру: «Меня, выросшего в оголтелых очередях, поражала дисциплина ленинградцев, стоявших за хлебом в магазинах. Никто не толкнёт, не повысит голоса. И ещё одно изумление: рано утром, ещё затемно, каждый ленинградец, старый и малый, брал дощечку на верёвочке и спускался из квартиры очищать город от постоянно падающего снега. На дощечке, как на саночках, люди свозили снег в канавы. Никто их не мобилизовывал, не призывал, не гнал — сами».
В ярких, пёстрых, живописнейших подробностях рисует свою ленинградскую жизнь Николай Кузьмин. Как их, вечно голодных, холодных, юных грузчиков жалела женщина-бригадир, «унося в неправдоподобный, довоенный мир: «Я бы вам сейчас, ребятки, ведро яиц и колбасы, да молока. Вы бы у меня орлами!».
Читать это надо медленно, с расстановкой. И о том, каково пришлось пацанам, когда днём таскали мешки с углём, а «вечерами отдирали от ног промёрзшие портянки». И как вдруг открылось, что заодно с ними, «чистосердечно откликнувшимися на комсомольский призыв», какая-то сволочь, «для галки», подсадила уголовников. И начался беспредел… И в голову честняге-пареньку приходит «непричёсанная» мысль: «Больно и обидно! Комсомольские чиновники отвернулись от нас ещё в Алма-Ате, — спихнули с глаз долой и забыли. А какие произносились речи, какие звучали слова!»
И всё-таки ощущение правильности своего решения — хоть чем помочь ленинградцам — согревало сердце. И «жуткие» подробности возвращения в отчий дом вспоминаются, так сказать, былинно, без надрыва: «Вернулся я домой ярким весенним днём. Таял снег, нога проваливалась. Знакомый переулок, родной домишко, скрип крылечка. Мама бросилась навстречу, но я её отстранил. Почему? Стыдно сказать: вши. Боже мой, сколько же на мне было вшей! За всё время ленинградской жизни мы ни разу не мылись в бане. В поезде я ни разу не снимал ни шапки, ни бушлата, так и ехал все десять дней одетым. От вагонной жары вши сатанели, и я беспрестанно чесался, стараясь не обращать внимания на неудовольствие соседей. Мама ахнула, когда я стащил с головы шапку и снял бушлат. Синяя суконная формёнка была сплошь белой. Как потом мама говорила: я весь шевелился.
Вся моя одежда была выброшена на двор, на снег, а мама побежала к соседям просить истопить баню.
О наслаждении от душистого пара, о непередаваемом ощущении, когда я, обжигая руки кипятком, принялся поливать иззудившуюся голову, помню до сих пор».
Кем мог стать Коля Кузьмин, сын разнорабочего с завода, обитатель сырого подвала, а позже небольшого домишки в далёком от магистралей городке Усть-Каменогорск? Тут тебе и новорожденный телёночек, тут тебе и бочка с бардой для коровы, «а на тёплом шестке сушатся ещё валенки или обильно смазанные дёгтем сапоги…» Он «пришёл» сюда, «в сейчас», из того дремучего времени, когда люди не верили, что стоит менять привычную керосиновую лампу на «маленькую стеклянную каплю под потолком».
«Я всем обязан Советской власти, — говорил писатель. — И моё основное достижение то, что я родился в Советской стране. Сейчас модно стало даже среди «патриётов», выпестованных Советской властью, вытащенных ею из захолустных углов, пинать эту самую Советскую власть, оплёвывать революцию семнадцатого года. Неблагодарные недоучки! Глухие-слепые воспеватели будто бы Золотого века патриархальности при царях. Да, я за Советскую, мою родную власть. Она дала мне всё, начиная с бесплатного образования. Не шкурника и лизоблюда подсовывала в качестве примера, образца, а учила восхищаться героическими, самоотверженными личностями. Книги, газеты «сталинского времени» прославляли не ловкачество, а героизм».