Газета Завтра 189 (28 1997)

Газета

Что же касается содержания сталинского письма членам политбюро, написанного во время болезни Ленина, то не надо много ума, чтобы понять: Сталин в нем заботился о своем возможном алиби. Не секрет, что члены политбюро знали знаменитую фразу, брошенную Лениным во время избрания Сталина генсеком: “Этот повар будет готовить только острые блюда”. Сколько таких “блюд” он приготовил миллионам людей за период своей власти — сегодня знают все, но только не Бушин и ему подобные, желающие говорить высоким “штилем” о трагедии, которую якобы переживал Сталин во время болезни Ленина. Не переживал он этой трагедии. Об этом Бушин может узнать у исследователей, которых я не назвал в своей статье, но сейчас специально для него привожу: А. Ненароков, В. Наумов, В. Рогозин, Г. Серебрякова, В. Соловьев, Б. Бажанов, Р. Таккер, А. Авторханов и др.

В. Бушин, полемизируя со мной, много цитирует воспоминания М. И. Ульяновой, якобы доказывающие любовь Ленина к Сталину. При этом он, видимо, не знает, что многое из того, что она говорила о Сталине, затем ею было дезавуировано в сравнительно недавно опубликованных записках. Вот, в частности, как эти записки передают ее разговор с Лениным в начале марта 1923 года: “И. Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что он так любит тебя”. Ильич усмехнулся и промолчал. “Что же, — спросила я, — передать ему и от тебя привет?” “Передай”, — ответил Ильич довольно холодно. “Но, Володя, — продолжала я, — он все же умный, Сталин”. “Совсем он не умный”, — ответил

Ильич решительно и поморщившись… Как В. И. не был раздражен, одно я могу сказать с полной убежденностью — слова его о том, что Сталин “вовсе не умный” были сказаны В. И. абсолютно без всякого раздражения. Это было его мнение о нем — определенное и сложившееся, которое он и передал мне”.

Вот так-то, Владимир Бушин, выглядит подлинная, а не фальсифицированная история!

В заключение коснусь фактологической стороны статьи. Бушин говорит о моем выступлении на 1-ом Объединительном съезде КПРФ. Я на этом съезде не выступал, а выступал на 2-ом съезде КПРФ, где высказал мысль, что новое левое движение должно отказаться от сталинизма. К сожалению, как показывает история, этого не произошло. Бушин считает, что я работал в “Правде” сто лет. Это тоже не так: я пришел в “Правду” в октябре 1991 г., когда многие, так называемые коммунисты, либо тряслись от страха, либо повально превращались в сторонников нового неолиберального режима. В это время я опубликовал в “Правде” статью “Три поворота истории за три дня”, в которой один из первых показал классово-политическую суть августовских событий. Наконец, Бушин предполагает, что “Правда” оказалась сегодня в трудном положении чуть ли не из-за моих антисталинских статьей. Это, мягко говоря, явная передержка: она оказалась в таком положении из-за более простой причины — характерного для сегодняшней прессы противостояния главного редактора со спонсором газеты. Трудности газеты начались осенью прошлого года, когда я уже в ней не работал и, тем более, не мог быть членом ее редколлегии, как думает Бушин.

И последнее. Бушин пишет свои статьи эмоционально, что само по себе неплохо. Однако интеллектуальный, моральный и литературный уровень их был бы гораздо выше, если бы автор подчинял свой публицистический темперамент обоснованию не устаревших исторических мифов и догм, а суровой правде истории.

ВЕТЕР Валерий Гришковец

* * *Нелегкий крест — дорога от порога.Вперед-вперед! Все дальше! Все быстрей!Но соль пути горька, как желчь упрека —Все ощутимей в жилах, все больней.Туда ли?.. С теми?.. Что ж так одиноко?..Вперед себя — не значит же: вперед.Есть путь, который вовсе не дорога.Дорога есть, что в никуда ведет…Но та, где крест, где свет Любви с ВостокаИ никуда не надобно спешить…Остановись! Не глас ли это Бога —Спокойный голос собственной души?..ВЕТЕРВдруг ветер поймаю. И выброшу!И сплюну, ругаясь черно.Казалось, богатым я вырасту —В карманах от ветра тесно…Дорога печальная родины,Куда ты меня привела?..Глаза поднимаю — уродины:Червонец на месте чела.А сам-то ты лучше? Вот именно.На брата пеняй, на жену —Все по миру бросил, до имени.И богом избрал сатану.Ах, улица города шумного,Знакомый, с буфетом, тупик.Ну что же, не приняли юного, —Теперь-то иду напрямик!Я слыл непутевым, отчаянным,От жен уходил и детей,Мол, что мне?! Да вот же нечаянно —Церквушка.И стал у дверей…* * *Бывает такое, бывает —Старинный мой друг запиваетИ с болью в душе запеваетО том, что его забывают.Бывает такое, бывает…Затянет, а я подпеваю,В стаканы вино наливаю.А мать головою качает,В слезах вся, хоть нас понимает.Затянет, а я подпеваю…Где друг мой печальный, я знаю.И вот уже — сам запиваюС того, что там червь проживаетИ вряд ли ему подпевает.Где друг мой печальный, я знаю…А я все живу-поживаю,В стаканы вино наливаю,И мать, вся в слезах, мне кивает,И друга судьбу вспоминает.А я все живу-поживаю…А я все живу-поживаю…* * *Каждый день упрямо за спинойКто-то странный следует за мной.Что он ищет по моим следам —Я ему поведал бы все сам…— Кто ты? Здравствуй! —Тишина в ответ.Оглянулся — потерялся след.Я в метро, а за спиною — он!Даже, гад, не спутает вагон……Каждый день упрямо за спинойКто-то темный следует за мной.* * *Не учил — рубцом кровавым твердоПо судьбе прошел закон разлук.Смолоду и честь губил, и гордость,Молодость давно пустил из рук.Никого собой не беспокою,Все узлы и связки разрубил.Что же это там еще за поезд?!Я свое давно отколесил…Не пишу. И мне уже не пишут.И душа — как над погосте храм.Но ворвался, будто гром под крышу,В сердце стиль железный телеграмм:“извини проездом поезд время”…Боже мой, да кто же это, кто?..Вера… Вера?.. На шабаш безверья?!Дверь на ключ. И на запор окно.Что за Вера?! Никому не верю!Не надеюсь!.. Не люблю!.. Не жду!..Но под утро — молча настежь двериИ на зов, как битый пес, иду…ПОСЛЕ РАЗЛУКИ С ЛЮБИМОЙПоздно мне уже менять походку,Этакое что-то примерять…Что

ж, спасибо за приют и водку, —Я спокойно не умею спать.Кружит ветер. Кружит птица. КружитРожа непонятная, грозит.Эй, товарищ!.. Как вас ныне… Ужас?..Да и был ты…Господи, прости!От вокзала тянет гарью, сажей, —На тоске замешанный сквозняк.Возмещу я все с твоей пропажей.Вот еще забыть бы!.. Да никак…Эй, ты, рожа, с перхотью на шее,Вечный непролазный бурелом,Опоздал я?! Я всегда успею —Это бездорожие — мой дом!Этот ветер — родина! А птица —Светлая бессмертная душа!..Твое имя — да другим святится!Мне б — не спиться. И — не возгордиться.Ну а роже этой — ни шиша…* * *Солнце скрылось за большой горою,Наше солнце — за чужой горой…Ни веселья, ни тоски не скрою.Подавлюсь весельем и тоской.С кем теперь ты, вдовая невеста,Славная подруга давних лет?Хорошо жилось там, хоть и тесно(Комнатушек тех давно уж нет)…Как теперь ты, матерь-одиночка,Иль на все махнула, мать-растак?!Как сынок наш? А моя-то дочкаБез меня (опять же) подросла…Сколько намутил?.. Веков не хватитЗамолить мне мой беспутный путь.Знаешь, вдруг накатит на закате —Не всплакнуть, не вскрикнуть,не вздохнуть.Умереть — поверишь ли? — не страшно,Страшно жить, когда растет, как горб,Груз ошибок и обид вчерашних —Сколько их, что не поднимут гроб.Постарел — пою уже с надрывом,Пью — с безумной и глухой тоской.Наше солнце — встало над обрывом,И пропало — за чужой горой…* * *Вот так осень, осень золотая —Листья с кленов падают, сгорая.Я и сам, что клены, облетаю —То ль в аду, а то ль иду по раю.Что тут скажешь, птицы улетают.Листья с кленов падают, сгорают.Ни любви, ни дружбы, ни участья.Где ты делось в одночасье, счастье?Вот тебе и осень золотая —Я и сам горю, горю, сгораю.Без огня, без дыма, лишь в угареНа осеннем золотом пожаре…СТОЛИЧНЫЙ ПЕРЕКРЕСТОКИ дождь, и снег. И как в колодце — город.Иду. А мокрый снег летит за ворот.Вон рэкетир, вот мент — при деле каждый.Шагает дама важная отважно…Чего же жмусь и сдуру лезу в лужу?А снег летит, летит… И прямо в душу!Простите, дама, мент и рэкетир,Я этот мир случайно посетил.И вот иду, нежданный, виноватый,В такую же, как сам, тюрьму ли, хату.Старался вроде, рвал да выполнял,Из кожи лез и даже умирал…Но обошли. И мирно пропустили.Живу, как жил.А вы — как раньше жили?..

ВЫБОР ( Рассказ ) Алесь Кожедуб

I

Семен ну никак не мог привыкнуть, что его жена демократка.

— Это ж надо! — грохал он кулаком по кухонному столу, не обнаружив в кастрюле дежурного борща. — В собственном доме христопродавцы завелись. Где обед?!

— Сам вари, — беспечно отзывалась из спальни жена. — Свобода выбора, неужто до сих пор не понял?

— Все понял. Продали Россию за полушку — а что лично ты с этой продажи имеешь? Ну, ради чего ты на митинг бегала? Чтобы у нынешних правителей морды с жиру лопались?

— Митинги давно по вашей части, — огрызалась жена. — Сходи, пообщайся с бабками, что портретами Сталина размахивают. Поплачете вместе о светлом коммунистическом прошлом.

— Я на митинги принципиально не хожу, — шарил в пустом холодильнике Семен. — Что, и колбасы не осталось?

— А ты деньги на колбасу давал?

— Так ведь я из-за вашей гребаной демократии не могу заработать! — пытался взять себя в руки Семен.

— Сейчас любой нормальный человек может заработать.

— Я, значит, ненормальный?

— Ты, милый, красно-коричневый.

— Как же ты терпишь оного?

— Привыкла. Была бы помоложе…

— Да новым русским такие, как ты, даром не нужны. Топ-модель нашлась.

Но если без предвзятости, Маша еще была ничего. Бедра хоть и пошли венной сеточкой, но живот не торчит, груди не висят, лицо подрисовано в меру.

А вот мозги набекрень. Пялится в ящик, поддакивает телекомментаторам: народ быдло, российские военные дураки, чеченские боевики душки. А тот, кто не с нами, тот против нас. Как уж Ельцина хаяла за Чечню, а перед выборами примолкла.

— Ельцин наш рулевой? — подмигивал Семен.

— За Зюганова голосуют одни кретины! — отказывало чувство юмора Машке.

— Неужели еще не все продали? — останавливался перед телевизором Семен. — Прям зубами за власть держатся. Пока будут такие, как ты, России с колен не подняться.

И начиналось: а при тех, а при этих, да вы, да мы…

— Как я с тобой живу?! — изумлялся доведенный до белого каления Семен.

— Действительно! — дергала плечиком Маша. — В постели ко мне не прикасайся!

Частенько и не давала. Кому, к лешему, нужна такая жизнь?

Семен мучился в поисках выхода. Нет, в новое пришествие коммунистов он не верил. Смотрел на молодежь, торгующую, жующую жвачку, потягивающую пивко, и качал головой: нет, не вернуться коммунистам в Кремль. Не семнадцатый.

Он где-то вычитал, что конец столетия для человеческой цивилизации, идущей своей дорогой в неведомое, всегда оказывался ямой. Человечество весело и уверенно шагало по этой, значит, дороге. Потом оно чуть притомлялось, начинало спотыкаться, и в девяностые годы падало. Чаще всего падения были легко переносимыми. Поморщится человечество, почешется, сделает глубокий вдох-выдох — и дальше. Но иногда оно так трескалось мордой о твердь, что несколько лет лежало едва живое. Города и веси в руинах, по лесам пируют вороны-трупоеды, в нераспаханных полях волчий вой. Лежит человечество, едва шевелит окостеневшими членами, не может сообразить, как подняться и в какую сторону двигаться.

— Но это бывает в конце столетия, — говорил друзьям Семен, нравоучительно поводя указательным пальцем. — А что говорить о конце тысячелетия?!

Друзья пожимали плечами. Действительно, нечего сказать.

Все они, как и Семен, были ни рыба ни мясо. Работники итээровского фронта, под сорок и за сорок. “Межеумочное поколение”, — смеялся Семен. В “уже нажравшиеся” не прорвались, а конкуренцию с постперестроечной молодежью не выдержали. Вот и прозябали в своем институте, рассуждали о жизни.